Василий Аксенов - Новый сладостный стиль
В этот как раз момент зазвонил телефон, блядская жаба. Он выключил телевизор и снял трубку жестом обожравшегося человека, берущего еще одну порцию шиш-кебаба. Хелло. Молчание. Ну, вот опять, подумал он. Конечно, он давно уже не ждал звонка от Норы.
«Послушай, – произнес голос, который он сначала даже не узнал, – через неделю я буду в Париже». Узнав ее, он отказывался верить. «Я остановлюсь в „Лютеции“ на углу бульвара Распай и Рю де Севр». И опять он сначала не понял, что ему назначают свидание. «Так что приезжай, если можешь. – После паузы. – И если хочешь».
Повесила трубку.
И упала на ковер, хватая себя за горло всеми десятью пальцами и воя от стыда за свое столь сильное кичевое выступление.
Александр Яковлевич тем временем удивлялся, найдя себя не в постели, а на подоконнике. Умеренно выла телефонная трубка, которую мы так неуместно сравнили с шиш-кебабом четырнадцать строк назад. Шел апрель, если вы не возражаете. Ночь скромно предлагала пятна лилового цветения рядом с замысловато изогнутыми светящимися словесами. «Видеолавка Приапа» была еще, или уже, открыта. Видно было, как внутри тесная компания чертей с аккуратными рожками, элегантными копытцами и упругими хвостиками берет кассету для домашнего пользования.
«Лечу! – вдруг заорал АЯ, как влюбленный школьник. – К ней! В „Лютецию“!»
12. Перекресток Париж
1990. Конец апреля. Летняя жара. Ранние сумерки. Телеграфная проза. И что-то ждет за углом.
Нора сидела одна на открытой веранде брассери[210] «Лютеция». Перед ней поставили чайный набор и яблочный торт. Никакого алкоголя, он может исказить образ ослепительной красавицы, сидящей в одиночестве за столиком парижского кафе. Тонкий дымок покачивается над пепельницей. Сигарета не исказит образ красавицы. Наоборот, подчеркнет что-то в нем. Фотокамера, лежащая рядом с тортом на столе, добавляет в кадр особую нотку, тем более что ослепительная женщина время от времени поднимает аппарат и щелкает раз или два, не меняя своей позиции. Что же является объектами ее интереса? Ничего особенного, кроме обычного перекрестка Левого Берега с витринами модных бутиков, парой светофоров, типично парижской круглой тумбой под резной крышей в стиле бель-эпок, с большим, округленным тумбой лицом Жерара Депардье, ну и, конечно, со столами, стульями и зонтиками на каждом углу.
Она наслаждалась каждым моментом этого сидения. В последние годы она стала ловить себя на склонности к некоторым клише. Вот мое любимое клише – кафе в Париже. Оставляю Амман и Багдад снобам. Мне больше нравится Париж.
Ничего особенного не происходит на перекрестке. Волна «часа пик» схлынула, ритм улицы замедлился. Впрочем, девушки в обтягивающих слип-дресс[211] все еще шагают резво, мелькая своими большими белыми кроссовками. Что касается мужчин среднего возраста, то они уже расстегивают верхнюю пуговицу своих рубашек, оттягивают вниз галстуки, непринужденно движутся к своим кафе, слегка спотыкаясь при виде этих девиц, одетых в предмет туалета, который еще совсем недавно считался нижним бельем и соблазном интимных оказий.
Нора подняла свой «Nikon» и сделала снимок двух мужчин шестидесяти-с-чем-то, элегантных и неряшливых, которые пересекали улицу по направлению к «Лютеции» и были полностью увлечены своей дружеской болтовней. Они были похожи на людей из парижских литературных кругов. Один мог быть старшим редактором какого-нибудь старого издательского дома, и его перо, возможно, путешествовало по рукописям Жан-Поля Сартра и Альбера Камю. Какие тут издательства расположены по соседству – «Галлимар», «Файярд»? Второй, конечно, писатель, его романы приобрели солидную репутацию во многом благодаря дружеской редактуре первого. Они любят друг друга и никогда не предавали друг друга. И никогда не предадут, пока живы и еженедельно выпивают вместе в «Лютеции».
Внезапно Нора испытала к этим двоим порыв мимолетной симпатии. Эти двое находятся среди тех, кто подпирает мир, к которому я принадлежу. Каждый момент их уже идущих на спад жизней вносит вклад в содержание феномена, известного как «западная цивилизация»: книги, одежда, художественные выставки, самопоблажки, распущенность, витамины, транквилизаторы, застарелые привычки, включая вот эту дружескую болтовню по дороге в кафе. Они уже слишком стары для девиц в слип-дресс и белых тапочках, а может быть, в самый раз для них. Впрочем, они, кажется, не обращают внимания ни на кого, кроме одинокой красавицы на веранде.
Двое заметили Нору и обменялись многозначительными взглядами, словно говоря друг другу: видишь, она все еще здесь, эта женщина, героиня нашей литературы, она все еще в этом мире! Потом они открыли дверь, и из кафе вылетела тема первой части а-минорного концерта Грига. Как раз то, что было нужно.
Нора ждала здесь мужчину. Впервые в жизни она пришла раньше партнера на свидание. Те из вас, ребята, кто думает, будто она ждет Сашу Корбаха, ошибаются. Она приехала нынче в Париж, чтобы увидеть другую мужскую персону, своего сына Бобби. В этом году ему исполняется восемнадцать, он кончает колледж в Швейцарии и начинает думать о новой фазе в своей жизни.
Неделю пасхальных каникул Бобби провел с бабушкой Ритой О’Нийл в Эл-Эй, теперь он был на обратном пути в колледж. Сидя в кафе, Нора мечтала, как шести-с-чем-то-футовый мальчишка выйдет из толпы и как она поймает его своей камерой. Вместо Бобби другой малый из ее раскинутого по всему миру хозяйства появился на другой стороне улицы. На этот раз вы правильно угадали, это был наш неугомонный Александр Яковлевич. Он вышел из такси прямо напротив Нориного наблюдательного поста, и она немедленно призналась себе, что ждала здесь его, а не Бобби.
Высадившись, Александр Яковлевич (она всегда произносила его полное имя с несколько сардонической интонацией) замер на месте, как будто очарованный парижскими огнями и тенями, запахами и звуком. А может быть, он был очарован молоденькой стройной тварью в черном обтягивающем слип-дресс и белых кроссовках, которая быстроходно прошла мимо и бросила на него притворно надменный взгляд через плечо? У Норы перехватило дыхание.
Ну вот и я, подумал Саша Корбах в этот момент. Вокруг вечный Париж. Кто сказал, что он вечный? Прошу прощения, только не я. Всегда шарахался от таких клише. Другой, понимаете ли, уровень изощренности. Впрочем, я люблю его. Я люблю этот вечно ускользающий Париж. Я не могу представить себе Землю без Парижа. Эту вечную Землю без этого вечного Парижа. Вечная планета, вечный город, вечный перекресток, вечная тумба с вечной актерской мордой, вечная девчонка, вечно готовая на все, два вечных литературных старика, жующие за окном свои Fruits de Mer, вечная одинокая женщина в углу открытой террасы, красивая штучка с богатым прошлым, а тут рядом и вечный парижский поцелуй в исполнении уродливой парочки, но – чу! – перестук железных копыт, – из-за угла появляется смертный металл, имперский кентавр со стальной фацестой, засунутой ему в сраку, уж не собирается ли скульптура разрушить этот вечный мир, плотоядно переплавить плоть и металл, почему он тут таскается по переулкам, это воплощение смертности? Увы, и Париж не вечен, таков был глубокомысленный вывод, сделанный АЯ в этот момент. Отгони эту мысль и вдохновись тем, что тут есть вечного, то есть постоянно ускользающего, в этот момент. Он поднял с тротуара свою сумку и зашагал к «Лютеции».
Она видела, как он приближается, и ей казалось, что он может пройти, не узнав ее. Она заметила нечто новое в его лице, какой-то смущенный прищур. С соседнего столика люди удивленно смотрели на независимую даму в широких стильных одеждах: почему у нее так сильно стучит чайник о фотокамеру? Она подняла камеру и пустила ее на автоматическую серию: Алекс Корбах приближается со своим полулунатическим видом, он останавливается, привлеченный щелканьем затвора, надевает очки – очки у него на носу, невероятно! – наконец узнает фотографа.
– Простите, сэр, – она сказала, – могу я надеяться на вашу компанию сегодня вечером?
– Я весь ваш, lock, stock and barrel, то есть со всеми потрохами, – ответил он так, как нужно. Все-таки он был режиссером и лучше других знал, как избежать горько-сладкого кича. Он сел рядом с ней, и они не менее пяти минут хранили молчание, напряженно глядя друг на друга, как будто изучая каждую морщинку на лбу и вокруг глаз. Потом он смущенно протянул руку и отвел ее волосы, чтобы найти родинку на виске. Найдя ее, он улыбнулся, и она вспомнила, как он шутил, что это, конечно, знак браминской касты, только немного заблудившийся в сказочной стране. В ответ она быстрым движением пальцев, сродни молниеносному броску фехтовальщика, расстегнула одну пуговицу на его рубашке и увидела мачту кораблика на его грудине. Эта татуировка была сделана тридцать лет назад в казарме артиллерийской бригады, где Саша со своими однокурсниками проходил военные сборы, или, вернее сказать, месячные курсы по унижению человеческого достоинства. Не раз Нора говорила, что кораблик завез его слишком далеко.
