Нодар Джин - История моего самоубийства
Мгновенное объяснение мгновенно же показалось ложным; то было не вожделение: хоть я и стоял тогда к ней впритык, ближе, чем к кому-нибудь в мире, и хотя мог представить ее себе нагою яснее, чем других, — никакая отдельная часть этого тела в воображении не возникла. И в то же время я чувствовал его такую простейшую сущностность для моего тела, которая страшит невозможностью раздельного с ним бытия и пробуждает способность к ненасыщению, как не насыщаешься ни верхней, ни нижней половиной самого себя. Меня захлестнула неведомая дотоле горькая обида на жизнь за то, что эта женщина была далека от меня и отчуждена; не обида даже, а больнее, глубокая жалоба, которую кроме как смертью можно заглушить только ее противоположностью, — любовью. Да, повторил я про себя чуть ли не вслух, любовью: она и делает далекое близким…
И вслед за этим во мне развернулось желание отбить у мира это чуждое мне существо, чтобы оно стало тем, чем может стать, — ближним. Отбить его у мира в бесконечном акте любветворения, которое не признает окончания праздничной ночи и наступления будничного утра, и в котором ублажение плоти является сразу непресыщающим и случайным. И которое потом, когда исчерпываешь всю способность своей плоти к наслаждению и перестаешь ощущать ее отдельность, завершается не грустью из-за того, что все длящееся заканчивается, а — примирением с жизнью и тихим праздником присутствия в ней твоего ближнего. Столь необъяснимо ближнего, что становится понятной еще одна причина нашей печали при уходе из жизни, то есть при расставании с этим человеком.
Потом, не отводя от Субботы невидящих глаз, я вдруг вспомнил, что только недавно читал об этой печали, — и вздрогнул от неожиданности: она была у меня в руках, эта самая страница, в этой книге про любовь во дни чумы. Стал лихорадочно листать ее сперва с начала, а потом — в нетерпении с конца; сбившись с ритма, перепрыгнул через много листов на страницу, оказавшуюся загнутой, и быстро, как по ступенькам на лестнице, стал сбегать взглядом по строчкам. И чем — ниже, тем беспокойнее стучало в груди: они должны быть здесь, эти слова, в этих строчках…
…Вот он падает с лестницы во дворе своего дома, этот доктор, и начинает умирать; вот выбегает на шум и она, жена; вот они, эти слова, отдавленные ногтем, как и в другой книге о «способности дальнего смешивать с ближним»… «Она увидела его уже с закрытыми для этого мира глазами, уже неживым, но из последних сил увернувшимся на миг от завершающего удара смерти, на один миг, позволивший ему дождаться появления жены. И он узнал ее, несмотря на шум внутри себя; увидел над собой чуть приоткрывшимися глазами, сквозь слезы горькой печали из-за того, что уходил от нее, глазами более чистыми, грустными и благодарными, чем когда-либо раньше. И, собрав в себе последнее дыхание, он отдал его ей со словами: „Только Бог знает, как я любил тебя!“»
Как и в первый раз при прочтении этих слов, я ощутил удушье и подумал о своей жене… Понимание своей судьбы со всеми ее превратностями не только не ограждает нас от того, чтобы она продолжалась, как ей предначертано, но не уменьшает и связанных с нею страданий.
93. Главную женщину надо потерять
Преодолев стеснение по поводу своего возраста, чиновница в контрольной будке вернула на нос очки и принялась рассматривать мои документы. Сам же я посматривал на Субботу, стоявшую у соседней стойки и объяснявшую что-то пожилому чиновнику, который тоже стеснялся возраста. Миновав будки, уже спешили в зал Займ, Джессика, Стоун и Гутман. Все они говорили одновременно и взволнованно, а все другие пассажиры оглядывались на Джессику.
— О, так вы летели вместе с Фондой? — осведомилась чиновница, возвращая мне билет.
— Конечно! — подтвердил я. — И скоро улетим в Москву!
— Скоро не получится, — возразила она. — Москва не принимает, — и вернула теперь и паспорт.
— Дождь? — ухмыльнулся я.
— Путч, — ответила она.
— Что такое «путч»? — не поверил я.
— Переворот, — и пригласила следующего транзитника.
— Нет, постойте! — вскинулся я. — Так же нельзя: «переворот» — и все! Кто перевернул, кого?!
— Точно не знаю, — объяснила она. — Пройдите в зал, у нас есть телевизоры, радио и даже газеты!
— И еще англичанки! — поспешил я в зал.
У входа меня дожидалась Суббота, но я был настолько возбужден, что не удивился. А может быть, не удивился именно потому, что считал ее уже не странницей, а ближней.
— Очень сдержанная дама, очень! — громко объявил я ей и, взяв за руку, увлек за собой.
— Вы сами замолчали! Не стану же навязываться!
— Я не про вас! — ответил я. — Про чиновницу! Очень сдержанная! Все англичанки такие, даже куклы! Вы видели английские куклы? Анатомическое уродство! Они тут все еще стесняются правды! И не договаривают до конца! У каждой женщины есть что? Бюста может не быть, но у всех есть щель между ногами, правильно? А у английских кукол между ногами сплошная пластмасса!
Суббота вскинула на меня испуганные глаза:
— Что с вами? Куклы — фантазия, а не пособие по анатомии!
Меня рвануло спросить о ее дубликатах, но — опомнился:
— Я взволнован: она сказала — в Москве переворот!
— Правильно. Знаю. Я даже подумала, что вы летите на путч. Хотя когда вы вылетали, его, наверное, еще не было…
— Лечу на путч?! — воскликнул я. — Во-первых, никого на путч не пускают, а во-вторых… — и тут я, наконец, задумался.
Пауза оказалась долгой, и прервал ее не я:
— Я знаю — о чем вы думаете. Вы думаете, что теперь — пока в России идет путч — у вас есть время поехать со мной.
Я вздрогнул, поскольку думал именно об этом:
— Правильно! Но, с другой стороны, я думаю еще, что умный человек этого не сделал бы. Каждому, говорят, судьба уготовляет главную женщину, и ее надо потерять!
Суббота придала лицу строгое выражение:
— Прежде всего — верните мои книги, я дожидалась вас из-за них! А во-вторых, вот вы сказали про «с другой стороны». Но есть ведь еще одна сторона медали, третья…
— Так говорят про юмор, — вставил я. — Третья сторона…
— Я говорю о серьезном, — перебила теперь она. — Вот вам третья сторона: все мы хотим быть самими собой…
— Правильно, — снова перебил я, — но мы хотим быть собой только когда не хотим быть еще кем-нибудь.
— Не мешайте! — взмолилась она. — Все мы хотим быть собой, но добиться этого можно только за счет отрицания того, что впихнули в нас другие. А сами мы, какие есть, — это я где-то прочла, — сами мы состоим из одного мгновения, когда раз и навсегда понимаем кто и что мы есть… Звучит глупо, но я ждала вас не ради этих книг.
Услышав это, я обомлел, ибо считал своими и эти слова. Опомнился, почувствовав, что кто-то схватил меня за руку.
— А я вас везде ищу! — крикнула мне Джессика. — Это же ужас! — и стала тянуть меня в сторону телевизора, под которым скучились головы Займа, Стоуна и Гутмана, и к которому спешили уже и Гена Краснер, и Алла Розина с делегатами, и Герд фон Деминг.
— Подождите! — бросил я Джессике. — Никакого ужаса нет! Подумаешь переворот! Может, это как раз хорошо…
— Хорошо?! — возмутилась Джессика. — Вы что — враг?!
— Нет, Джейн, я друг! Познакомьтесь: тоже друг! — и кивнул на Субботу, не успевшую еще опомниться от появления «звезды».
— Извините! — бросила ей Джессика. — Я вам его верну! — и снова потянула меня к телевизору. — Сейчас я его верну!
— Да нет, госпожа Фонда, не надо, что вы! — выдавила Суббота. — Если он вам нужен… Что вы! Мы в общем-то едва знакомы… Разговорились пока стояли… Он пропустил меня вперед… А я забрала у него книги… — и бросила на меня взгляд, который выдал одновременно неискренность сказанного и искренность чего-то другого, не сказанного, — взгляд, сразу же становящийся незабываемым, как незабываемым становится и само это простое мгновение.
Джессика доставила меня к Займу, громко восклицавшему:
— Прекрасная речь! Настоящий лидер! Великолепно сказал!
— Что сказал? — спросил я.
— Ну, сказал, что, как говорят, no pasaran, не пройдет!
— Что не пройдет?
— Путч, говорит, не пройдет! Ни за что!
— А что он мог сказать еще? — вставил я. — Ничего! Ну, не мог же он сказать, что пройдет!
— Да, но сказал, как настоящий лидер!
— То есть сказал, наверное, трижды? — ухмыльнулся я.
— Что вы имеете в виду? — обиделся Займ за Ельцина.
— Настоящие лидеры говорят все трижды, — рассмеялся я. — Сперва говорят, что скажут no pasaran, потом говорят no pasaran, а в заключение что уже сказали no pasaran!
— А он, действительно, сказал это трижды! — ахнула Джессика. — Значит, и вправду не пройдет!
— Не пройдет, Джейн, не пройдет! — успокоил ее Займ. — И я лично еду сейчас в Би-Би-Си: попрошу у них в Русской службе микрофон и скажу — не пройдет!
