Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье
В конце семидесятых годов книга о феномене ПСИ была напечатана в Германии и пошла гулять по свету, выдержав восемь тиражей. Таким образом, слава знаменитого медиума перешагнула границы страны.
Прочитав книгу любознательных американок, Игнатий Шенфельд, живший в Польше и рассказавший мне эту историю, приехал в родную Гору Кальварию в надежде узнать о судьбе бывшего сокамерника. Оказалось, что из четырех тысяч жителей местечка после войны в живых осталось только двое стариков. Остальные погибли в гитлеровских застенках или были расстреляны. Мальчишку Вольфа они помнили, но о его "подвигах" ничего не слыхали. Сам Мессинг в родные места не наведывался и писем не писал.
Ассистент ясновидца Татьяна Лунгина, которую автор этих строк встречал на его выступлениях, эмигрировала в США и выпустила там книгу: "Вольф Мессинг — человек-загадка". К сожалению, и она обильно снабдила книжку измышлениями все того же Михваса, но кое-что все же добавила к биографии Мессинга. Она рассказала, что в 1944 году некая Аида Михайловна Раппопорт составила грамотный, со ссылками на работы Сеченова и Павлова текст, с которым выступала перед сеансами. Она вынудила старого холостяка на ней жениться. В 1948 году семья получила однокомнатную квартиру в Москве, куда вселилась и сестра Аиды Михайловны, приехавшая после Ленинградской блокады. Тесная квартирка эта находилась на Новопесчаной улице. Только в 1972 году, уже после смерти обеих сестер, Мессинг переселился в двухкомнатную квартиру на улице Герцена, в дом работников Министерства культуры.
"Ни разу не было разговора, чтобы съездить хотя бы по туристической путевке в Болгарию или на прежнюю родину — в Польшу", — пишет в своей книге Лунгина.
Когда в середине семидесятых годов евреям разрешили иммигрировать из СССР, Мессинг, по словам его знакомого, с которым беседовал Шенфельд, сказал, глядя в пол: "Меня скорее уберут, чем выпустят".
Татьяна Лунгина рассказала о том, что в послевоенные годы Мессинг подружился с замечательной личностью, писателем, графом Алексеем Игнатьевым, автором нашумевшей книги "Пятьдесят лет в строю". В 1943 году Игнатьева произвели в генерал-майоры, хотя на фронте он не был. Друзья подолгу беседовали в уютной генеральской квартире. "Граф был великолепным собеседником" — пишет Лунгина. Во время хрущевской "оттепели" появились документы, говорящие о том, что генерал был засекреченным агентом КГБ, а его квартира — явочным пунктом избранных агентов. Становится понятным, о чем могли беседовать Мессинг и Игнатьев.
Талантливый мистификатор стал жертвой тоталитарной системы. Он принес государству огромные деньги, жил в лучах легендарной славы, но, по словам хорошо знавшего его врача, при близком общении создавал впечатление запуганного и униженного человека. Врач не мог понять причину страха знаменитого телепата.
Советская власть не слишком благоволила к кудеснику. Когда он серьезно заболел эндартериитом, ему не разрешили вызвать из США бригаду известного хирурга Майкла Дебеки, который в 1972 году оперировал потому же поводу президента Академии наук Келдыша, хотя Мессинг хотел все расходы оплатить сам.
Только в конце жизни он получил звание "Заслуженного деятеля искусств РСФСР". Его шестидесятипятилетний юбилей был отпразднован, когда ему исполнилось уже шестьдесят семь. После его смерти Мессинга его почитателям не позволили установить памятник на могиле. "Кто-то упорно стремился наложить вето на самую память о нем, — пишет Татьяна Лунгина. — Не исключено, что ключи от тайны жизни Вольфа Мессинга надо искать на Лубянке".
Я был бы рад, если бы моя встреча с Игнатием Шенфельдом, земляком знаменитого "ясновидца", помогла читателю хоть немного приподнять занавес над этой тайной.
Совестливый человек
Бывают же на свете такие скромные люди! Когда мы познакомились, Александру Моисеевичу было восемьдесят лет, и всю жизнь он прожил так, словно нечаянно наступил кому-то на ногу и ему очень совестно. При встречах я читал ему свои рассказы, а он вспоминал прошлое.
Рос он хиленьким мальчиком, родительской любви не знал. Мать умерла, когда ему было пять лет, отец, как это нередко бывает, на ребенка внимания не обращал, а когда женился во второй раз, Саша для новой семьи вообще стал помехой.
В школе считался "неимущим", ему даже деньги на ботинки собирали. Учебой не блистал, считая, что у него плохая память, и как бы он ни старался учить уроки, все равно на "хорошо" ему было не вытянуть. Одноклассников сторонился по причине физической слабости и еще потому, что был евреем.
Жили они в Москве, и, когда в благодушном подпитии отец давал сыну деньги, Саша бежал в театр. Другой радостью были книги. Они помогали на время забыть свою безрадостную жизнь. А еще Саша любил духовой оркестр. Не только в парке замирал от восторга у музыкальной раковины, но и за похоронной процессией готов был на кладбище топать, только бы музыку послушать.
В пятом классе Сашу "для количества" приняли в пионеры, но и тут ему не повезло. Летом, чтобы мальчишка не путался под ногами, отец отправил его в пионерский лагерь. Режим и построения еще можно было пережить, но по театру Саша тосковал. Он даже привез в лагерь открытки любимых артистов и однажды приколол над своей кроватью фото Качалова.
— Кто такой, — спросил странного мальчика пионерский вожак.
— Актер.
— Какой такой актер? — Не унимался пионервожатый.
— Знаменитый.
— Знаем мы этих буржуев в шляпах. Другие ребята портреты Ворошилова, Буденного вешают, а ты кого прицепил?
На другое утро при полном лагерном построении торжественно сняли с Саши пионерский галстук за приверженность к старому режиму. Полдня горючими слезами плакал Саша, спрятавшись за поленицу.
Так или иначе, добрел Саша до десятого класса. Настала пора выбирать профессию.
Саша подал документы в ГИТИС на искусствоведческий факультет. К своему удивлению, поступил.
Однако учеба не радовала. Как и в школе, он сторонился шумной студенческой компании. Иногда в коридорах института он встречал своих кумиров — величественно проплывал Царев, гордо несла седую голову Вера Пашенная, семенил похожий на Чарли Чаплина Игорь Ильинский. Они казались Саше недоступными олимпийцами, и, наблюдая издалека за великими, он еще острее чувствовал свое ничтожество.
Через полгода учебы подоспел призывной возраст. Саша этому был даже рад. Не дожидаясь повестки, он пошел в военкомат и сказал, что хочет сменить студенческий билет на солдатские обмотки. Военком удивился, но странного юношу в команду призывников зачислил.
Служить тогда брали на три года, но все знали, что срок этот условный. Страна готовилась к "неизбежной войне с мировой буржуазией", и отслужившие свой срок даже не заикались о демобилизации.
Наконец, он не чувствовал себя "белой вороной", а был как все, как народ. А в сорок первом началась война.
В окопах он даже сдружился с парнем из Горького, Сергеем. Однажды он услышал, как Сергей читал землякам Пастернака, подсел к компании и сам стал читать стихи любимого поэта. Приняли ребята его в свою компанию, а к Сереже он привязался всей душой.
— Вот кончится, Сашка, война, приедешь к нам в Горький…
— Нет, Серега, лучше ты ко мне в Москву…
— Неважно, кто к кому. Открою буфет, достану бутылку водки, нальем по стакану граненному, и выпьем мы за победу, за светлую нашу будущую жизнь. И пойдем на откос к Чкалову…
— Лучше в Большой театр…
А наутро после бешеного минного обстрела нашел Саша друга у пулемета, лежащего вниз лицом. В спине его зияла черная яма, и руки, раскинувшись, обнимали землю.
Вечером старшина выдал не по сто, а по двести граммов — за убитых, так как в живых осталось от их взвода ровно половина.
А потом была атака.
Бежал Саша среди огня и разрывов вместе со всеми и со страху кричал "Ура!", а за ним бежали два азербайджанца, только что из пополнения. Вдруг словно ударил кто Сашу в бок. Затмило черное облако небо и очутился Саша в воронке, а на нем эти два нацмена. Тяжеленные, черти, дышать не дают.
— Ребята, — кричит Саша, — задыхаюсь!
А они ни с места.
— Братцы, помираю!
А они молчат. Да и сам Саша своего голоса не слышит, и ни рукой, ни ногой…
Очнулся в медсанбате. Над ним медсестра хлопочет.
— Тебя, солдатик, едва нашли. Из-под двух убитых вытащили. Осколок у тебя в легких, ребра перебиты, но жить будешь. А осколок я сейчас вытащить попробую. Больно будет, стони, матерись, все же облегчение.
Хрипит Саша, ответить пытается, пошутить. Женщин-то он уж два года не видел. На руки ее смотрит, любуется.
— Потерпи, солдат, я сейчас…
Разрезала сестра гимнастерку, ввела в рану пинцет и шевелит там осторожненько, осколок ищет. Свежая кровь из раны сочиться стала, дышать, вроде, полегчало.
