Дер Нистер - Семья Машбер
Родные Мойше Машбера, наверное, начнут жаловаться Лузи на то, что он, Мойше, опустился, отрекся от всего, ничего не делает, ни с кем не говорит, в то время как другие, попав в подобное положение, ищут совета, стараются вырваться из тисков. Да, он ничего этого не делает, потому что, по его мнению, речь идет уже не о том, чтобы улучшить положение — это вообще не удается, — но о том, что он не хочет сказать им главного: потеряно не только его доброе имя; он чувствует, что стоит на грани, один шаг — и он по ту сторону…
— Ты, наверное, помнишь, что сказано в «Книге Благочестивых»: «В час, когда человеку предначертано умереть, в ту же ночь, в тот же день судьба его омрачается и глаза его и уста смыкаются…» В последнее время я уже ничего не вижу и не слышу, когда бодрствую и нахожусь среди людей. И наоборот, когда никого нет, ночью, во сне, во мне просыпаются чувства, я слышу приближающиеся тихие шаги, иногда — одного человека, иногда — многих, и когда я приглядываюсь, то вижу отца, мать и других умерших родственников, предстающих перед глазами и становящихся в ряд… И каждый раз мне кажется, что в середине ряда одно место пустует, словно все ждут, чтобы я его занял и стал в тот же ряд. Да, я уверен, что это место — мое… Я никому об этом не говорю — зачем? И только тебе, Лузи, рассказал, для этого теперь и позвал тебя. Я не знаю, когда это случится — когда буду сидеть в тюрьме или позже. Но когда бы это ни произошло, я прошу тебя, поскольку ты собираешься задержаться в N насколько будет возможно, оказывать внимание моей семье, не оставлять ее своей заботой. Ты знаешь, Лузи, как все тебя любят и как много значит для каждого твое слово. Так уж ты не откажи им в помощи, когда меня не станет и когда они в этом будут нуждаться.
Мойше Машбер, сидя напротив Лузи, все это говорил ему так тихо и спокойно, будто речь шла о другом человеке, которого ему хотелось обеспечить. И хотя он говорил о вещах, имеющих отношение к смерти, взор его оставался ясен, чист, не рассеян, как в последнее время, когда он бродил возле стен, ни с кем не обмолвившись ни словом.
Лузи, конечно, его перебил и стал упрекать за дурные мысли, которые брат вбил себе в голову: «Как можно? Зачем забегать горю вперед. Не следует думать о беде прежде времени… И кому дано право пытаться предугадывать то, что от глаза людского скрыто, — кончину человека? Как можно верить пустым приметам и снам? Ведь сказано: „Знамений небесных не страшитесь, а сны говорят неправду“».
Когда Лузи стал говорить все это брату, у Мойше Машбера глаза начали снова как бы затягиваться, он словно не слышал обращенных к нему слов, точно был занят чем-то другим, пропуская мимо ушей увещевания Лузи.
Не знаем, заметил это Лузи или нет, но, когда разговор был окончен и Лузи поднялся, чтобы попрощаться, и братья подошли к дверям, ведущим в другую комнату, Мойше Машбер, шедший рядом с Лузи, молча прислонил голову к его плечу, всхлипнул и спросил: «А что будет с Алтером, когда меня не станет?..» Похоже, что Лузи, тронутый жестом брата, слов утешения не нашел и только пробормотал: «Бог не без милости…» И у него подступило к горлу что-то такое, что душит и не дает слова молвить. Он отвернулся.
А когда оба брата вошли в столовую, где сидели домочадцы Мойше, которые хотели задержать Лузи, чтобы услышать от него хотя бы слово утешения, потому что он умел утешить, Мойше сделал такую мину, точно Лузи был сейчас очень занят, а если и согласился приехать, то исключительно ради брата, но сейчас разговор между ними окончен, Лузи должен уйти, его не следует задерживать.
Лузи в самом деле не стал задерживаться, ему не хотелось затевать разговор о том, что брату будет неприятно, так как он считал, что все кончено. Лузи распрощался и ушел, Мойше оказался прав, потому что говорить уже действительно было не о чем.
Начался процесс, и уже с первого дня стало понятно, куда метит и клонит судья: он был явно на стороне противников Мойше Машбера, дело говорило само за себя, и каждый раз, когда адвокат брал слово для защиты Мойше Машбера, видно было, что он и сам не слишком уверен в правоте своего подзащитного. А главное, и судьи, и публика, присутствовавшая в зале, принимали слова защитника с недоверием и не придавали им значения.
Суд продолжался несколько дней, и каждый раз, когда по утрам Мойше Машбер проходил через толпу, собиравшуюся во дворе и на улице, где находилось здание суда, он неизбежно чувствовал на себе взгляды людей, относившихся к нему по-разному. Поэтому он шел, понурив голову.
А когда настал черед Мойше Машбера выступить в свое оправдание, он еле шевелил губами, бормотал что-то без всякой надежды привлечь судей на свою сторону. Он отчаялся добиться оправдания; к тому же ни от своего поверенного Ицика Зильбурга, ни от специально нанятого адвоката он не получил за все время суда ни одного заверения в том, что приговор будет не таким, каким он сам себе его представлял.
В конце заседания выступил адвокат обвиняющей стороны и произнес заключительное слово; в числе прочего он сказал, обратившись к судьям, что если Мойше Машбера оправдают или смягчат ему приговор, то и другие пожелают последовать его примеру — в результате будут подорваны основы коммерции, а это равносильно подрыву основ права собственности, на коем государство зиждется…
Стало ясно, что Мойше Машбер попал в жесткие тиски и об освобождении его нечего и думать.
Приговор был вынесен. Мойше Машбер ждал этого с самого начала, готовился к этому. И в последний день, когда приговор должны были огласить, Мойше Машбер, прежде чем пойти в суд, откуда, он был уверен, ему домой вернуться не придется, потому что его отправят в тюрьму, — Мойше Машбер устроил дома прощание, какое можно пожелать только врагам.
Перед уходом он попросил дать ему сумку с талесом и начал в нее укладывать больше книг, чем она могла вместить: молитвенник, Пятикнижие, каббалистический сборник «Закон Израилю» и собрание предсмертных молитв «Переход через Ябок». Книги он достал из книжного шкафа и, видимо, уже давно держал их наготове. Последняя книга никак не влезала в сумку, а Мойше все-таки пытался дрожащими руками засунуть ее туда, но это ему не удавалось, руки не слушались. Он вынужден был отложить книгу. «Ну, — сказал он к общему удивлению, — может быть, и в самом деле еще не время, как Лузи говорит…» Когда он возился с сумкой, все стояли рядом, но никто не предложил ему свою помощь. Непонятно, почему ему предоставили заниматься этим в одиночку; ему не помогли, но и не мешали. Так стоят и наблюдают, когда кто-нибудь сам роет для себя яму.
При этом старшая прислуга — кроме нее, слуг в доме не осталось, — никого не спрашивая, бросила свою работу и пришла в столовую к моменту прощания. Она стояла и плакала, вытирая углом головного платка глаза и нос.
У Гителе слез не было видно, у Юдис — тоже, потому что она следила за матерью, которая в любую минуту могла либо закричать, либо упасть без чувств. Однако ни того, ни другого не произошло. Она взяла себя в руки, потому что не хотела огорчать мужа, которому и без того было горько.
Обе женщины не плакали. Зятья тоже молча наблюдали за Мойше и, растерявшись, не могли вымолвить ни слова.
Присутствовали при прощании также все служащие конторы и нефтяной лавки, которых Мойше специально попросил позвать — видимо, для того, чтобы усилить свои страдания, дабы те видели, как их хозяин и кормилец будет выглядеть, покидая дом… Они, как и все, стояли и молча наблюдали за происходящим: так стоят у постели умирающего.
Покончив с книгами, Мойше Машбер начал прощаться. Сначала он подошел к каждому из служащих и приказчиков и не столько словами, сколько взглядом попросил у них прощения, если кого-нибудь обидел или причинил кому зло…
Потом он подошел к Юдис и тихо произнес несколько слов, вроде благословения. К Гителе подошел, что-то невнятно пробормотав. Последним был внук Меерка, который понимал, что происходит, и отвернулся, высвободив свои руки из рук дедушки. Малыши не понимали, что означает это прощание и куда собирается дедушка, но чувствовали, что у старших тяжело на душе, что нужно вести себя смирно и поменьше шуметь.
В конце явился и Алтер, незаметно спустившийся со своей вышки, и тут оба брата не выдержали и всплакнули.
Мойше Машбер старался покончить с прощанием как можно скорее. Напоследок он окинул взглядом стены и всех присутствующих. Потом он отвернулся, подошел к порогу, но прежде чем переступить его, поднял глаза к мезузе, прибитой к косяку, дотронулся до нее и, тут же отняв руку, коснулся ее губами…
Все те из родных и служащих, кто должен был проводить его в суд, пошли с Мойше, другие остались дома, в том числе Гителе, которую отговорили следовать за мужем и которая сама не очень хотела делать это…
В день, когда приговор был вынесен и вступил в силу, Мойше Машбера передали в распоряжение властей. Его взяли под стражу, которая обязана была отвести его туда, куда ведут всех приговоренных, — в тюрьму, под замок, на срок, определенный судом.
