Артур Филлипс - Прага
— Ваш коллега очень лояльна к вам, и был с вами в каждый из этих дней теперь уже очень долгое время.
Имре не настолько владеет мышцами, чтобы засмеяться или заплакать, но новость от холодного врача на плохом венгерском — что партнер не покинул его (в том, чем бы ни были эти дни и недели), — проникает сквозь облака его периодического полусознания, и он надеется, что Кристина или врач поскорее приведут Габора к нему. Он понимает, что лежит в больнице, и что очень устал, что у него двигаются глаза, но больше ничего, и что в горле у него катастрофически сухо. Но что Карой не покинул его и бывал здесь каждый день очень долгое время в течение этого… Глаза у него опять закрываются, и врач вытирает лужицу влаги в уголке рта своего пациента.
— Эй, amerikai! Нью-Йорк! Калифорния! Эй, эй! Tor! Porte!
— Да ради Христа, подумай головой!
Ники вылезает, голышом топает через узкий прямоугольник и отодвигает засов на сотрясающейся двери. Столкнувшись с этой лысой наготой, этой самоочевидной презрительной яростью, красный спортивный костюм пятится, неубедительной похотливой ухмылкой защищаясь от картины голого тела, затем поворачивается, угрожая чем-то непостижимо венгерским. Вернувшись, готовая продолжить с того места, на котором ее отвлекли, Ники застает своего партнера в слезах.
— А это что такое? — спрашивает она, все еще злясь на вторжение и теперь ужасаясь такому грубому нарушению правил дома. Но она не жестока; она может заставить себя чуть привалиться к бело желтой известке стены, положить голову всхлипывающего мальчишки к себе на колени, гладить его влажные курчавые волосы и бормотать маленькие стыдные бессмысленности — кажется, людям нравится, чтобы их бормотали в таких случаях, — пусть она и распекает себя за всю ту работу, которую не сделала сегодня.
IX
Март. Серия газетных статей и телевизионных сюжетов, десяток концентрических кругов, расходящихся от эпицентра в Будапеште (Джонова рабочего стола, если быть сейсмически точным) и доносящих дрожь через океаны: Я обещаю, что это моя последняя заметка об этой сделке, но ее повороты и изгибы стоят того, чтобы держать их в поле зрения, пока болтаешь ногами в уютном кресле в фойе отеля «Форум» и раздраженно спрашиваешь безразличную официантку, почему они не в состоянии сварить нормальный кофе. Потому что теперь, с «Медиан», новая Капиталистически-Демократическая Венгрия™ завоевала шумное, грубое расположение настоящей живой транснациональной корпорации, и лучшей аттестации для осиротевшей бывшей красной нации, которая надеется вступить в семью народов, чем холодноглазое благословение людей, чьи деньги для этих народов важны, быть не может.
…Если вы помните наш сюжет несколько месяцев назад — о парне из нашего города, молодом кливлендце далеко в восточной Европе, чьи усердие и решительность…
Наконец в разгар дня окна можно открывать на несколько дюймов. Кристина открывает окно.
— Стоит отпраздновать свежим воздухом, — мягко говорит она — ведь неловким тыканьем пополам с расплескиванием Имре управился с соломинкой: тонкая струйка апельсинового сока пузырится между его губ, и, напившись, он моргает лишь раз, когда она спрашивает, не хочет ли он еще. Не хочет ли он свежего воздуха? Не нужно ли еще подушку? Не хочет ли он послушать цыганскую музыку? У нее по-прежнему не хватает духу рассказать этим мигающим глазам, как дела в издательстве. Она решила, что ему пока не надо себя этим утруждать, но она понимает, что ей просто невыносимо первой сказать ему, или, может, хуже — последней узнать, что он уже давно знает и не потрудился сказать ей, одобрил все это задолго до болезни. И потому ей трудно смотреть на Имре; от кипящего в ней сиропа из вины и ярости у нее тошнота и головокружение. Нельзя ни кричать, ни плакать, и вместо этого Кристина пытается заставить себя наслаждаться ролью этакой профессиональной сиделки — скучающе-бодрый голос, фальшивая улыбка и усталые глаза, — которая позволяет себе раз в день сбегать домой, чтобы принять душ-ванну и переодеться, и в последние дни Кристина с опустошительным огорчением замечает, что ей даже не в радость обычные прелести начала весны. Недавно она заметила, что в Будапешт пришло «нетерпеливое время», как выражалась ее мать: когда дети требуют, чтобы зима наконец прекратилась, и ненавидят затененные участки между домами, где укрывается последний снег, упрямые и жуткие маленькие объедки, точно по форме тени-защитницы.
Адвокатская контора, где работает Невилл Говард, занимает второй этаж итальянской виллы в самом начале проспекта Андраши; первый этаж до сих пор бледен и все бледнеет розовым пережитком иных времен, красных времен, когда вилла стояла на проспекте Народной Республики, или даже времен еще краснее, когда она стояла в конце проспекта Сталина. К недовольному кудахтанью Невилловой фирмы первый этаж все еще занимает Общество венгерско-советской дружбы, которому в последнее время остается только смотреть, как его цели и идеалы исчезают после опьяняющих событий, одного за другим, и вот уже сам советский посол ищет другую работу, напрочь забыв о старых Друзьях. Члены общества прилипли к интерьерам виллы, как застенчивый плющ, они глотают злобу и сомнения, выслушивают презрительные «здрасьте» новых соседей — специалистов по рынку ценных бумаг — и глазеют в окна, которые еще принадлежат им, на декоративные деревянные скамеечки проспекта Андраши. Там, под свежим солнечным теплом и над быстро сдающим позиции снегом, молодой клиент (новоиспеченный финансовый гений) и молодой адвокат (чья звезда в фирме быстро идет вверх) держат послеобеденный совет; оба откинулись на спинку и вытянули ноги, оба греются на солнце, подставляя ему сомкнутые веки и расстегнутые пальто.
— Ему немного получше, — говорит молодой клиент. — Кажется, он был рад меня видеть, насколько можно по нему понять. Жалко. Я объяснил ему суть сделки, стоимость его доли, договоренность о попечении. Кажется, он был рад, что я обо всем позаботился, насколько он меня понял. Фффф, сложные чувства — ну, наверное, это неизбежно. Так вот. Исполнять все эти мелочи по нему — тебе, а то мои планы уже в общем определены.
— Конечно, разумеется, — говорит советник.
Весна не означает тепла в этой части Канады, но рыжий пухлый молодой человек, слегка заторможенный таблетками, с удовольствием выходит ждать на улицу, где мороз щиплет глаза. В эти последние месяцы он полюбил бывать на воздухе; после Будапешта здешняя сельская округа кажется безобидным безвременьем (кроме одного вида — из окна игровой комнаты на рассвете, — неуютно напоминающего полотно Томаса Коула «Последний из могикан»[80]). Он сидит на чемодане, не разговаривая с тихим психологом, который ждет вместе с ним. Когда приезжает микроавтобус родителей, он принимает от врача еще одну визитку и напоминания о полезных мнемоправилах для каждодневного успокоения и жмет своему доброжелателю руку. Осторожные объятия родителей — уже второе десятилетие сын кажется им печальным и непонятным, — и он погружается на заднее сиденье вместе со старым шоколадным лабрадором, которого несколько лет назад прозвал именем одной из собак Карла Первого. Он смотрит в окно на уменьшающееся здание клинической больницы, отмечает, что еще не начал мучительно скучать по времени, которое там провел, и что лишь под принуждением согласится, что таблетки не помогли: в принципе, более менее.
Последний вечер марта — лишь через неделю ты соблазнишься выпить свой вечерний стаканчик на террасе, и лишь еще через две недели сможешь поддаться этому соблазну, моментально о том не пожалев и не ретировавшись, звеня чашками и блюдцами, обратно внутрь. Но в этот последний мартовский вечер, сидя в тепле внутри «Гербо» у окна со знакомыми видами, но подальше от входа со сквозняками, под звяканье тарелок, аромат и треск кофейных зерен, пересыпаемых в медные жестянки и из медных жестянок, расслабляясь под освещенными зеркалами и зеркальным светом, привыкший к теперь уже милым угрюмым официанткам в хлорвиниловых сапогах с бахромой, задерживаясь тут на сколько угодно по пути с работы, которая тебя не волнует, туда, куда идешь, и неважно, опоздаешь ли туда и насколько, ты не много найдешь мест, где так приятно посидеть одному и выпить кофе, как в «Гербо», если тебя не раздражает несомненное преобладание шумных американцев, ведущих разговоры вроде такого:
— Нет, а вот это — смешно. Отгадай, кто появился в моей квартире вчера вечером слегка под мухой? А? Кристина Тольди. Набросилась на меня. Набросилась. Типа: «Эй, привет, давай без выпивки, возьми меня сразу». Классическая модель набрасывания. Погоди, будет значительно смешнее. В общем, я говорю: «Нет, извините меня, старая злобная ведьма, я воздержусь», — и она впадает в ярость. Нехилую. Типа, она угрожала меня убить. «Убить» — сказала. У нее есть пистолет, говорит она мне, и она собирается меня пристрелить. «Пристрелить? За то, что я отказал вам в близости?» Вообще-то, смотри, довольно смешно. И что же она делает? А? Нет версий, мистер Прайс? Ладно: она начинает целовать меня в шею. Такие мелкие клевки сухими губами. Как грызун, который слегка надкусывает, чтобы понять, насколько я соленый и можно ли меня заготовить на зиму. Ладно, я подавляю здоровое мужское желание сблевать и говорю: «Нет, правда, без выстрелов, я не собираюсь это с вами делать». Но чему нас учили мамы, а, Джон? «Пожалуйста, — говорит она. — Пожалуйста, пожалуйста». Как раз то, что мне нравится слышать от моих бешеных нимфоманок-поклонниц. Тогда я говорю: «Я ценю ваше предложение и вашу вежливость, ваши манеры безупречны, но, правда, я не собираюсь…» И вот — престо! Пистолет и правда есть. Они, знаешь ли, могут изрядно напугать, пистолеты, даже маленькие — думаю, такое определение, по справедливости надо счесть подходящим для того пистолета. «Что я сказал о ваших манерах, мисс Тольди? Помните? Так вот, в изменившихся обстоятельствах, я должен сказать…» — но тут она мне велит — я тебе сразу примерно изложу на простом английском языке — заткнуть нахуй рот, или я — она — убьет тебя.
