Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

Ночует она у знакомой, госпожи Гробавской, которая живет на верхнем этаже большого дома на Млынарской. Из окна квартиры Роза видит: из Лицманштадта едут немцы — укреплять заграждения. Колонна за колонной в гетто въезжают тяжелые грузовики с барьерными цепями и колючей проволокой на бортах кузовов.

Они — двадцать человек, которые еще не подали заявлений на отъезд, — сидят в одной-единственной комнате, все — уткнув лица в колени и подняв плечи. Ни еды, ни питья. Некоторые не успели даже прихватить свои котелки.

Список детей презеса — все, что есть у Розы. И еще несколько фотографий, которые она сохранила. Одна из фотографий сделана на кухне Зеленого дома. На переднем плане, возле сверкающих кастрюль и котлов, стоит кухарка Хайя Мейер в поварском колпаке и белом переднике, а позади нее сидят дети, тоже одетые в белое, младшие — в слюнявчиках; все склонились над суповыми мисками, словно единственной целью фотографа было продемонстрировать их избавленные от вшей головы. На другой фотографии те же дети выстроились перед заграждением возле Большого поля. Все они повернулись в профиль, положили руки друг другу на плечи, будто балетная труппа или солдаты за минуту до выступления из лагеря.

Но это всего лишь картинки. Мальчики с обритыми головами; девочки с косичками.

На их месте могли быть любые дети.

~~~

Утром Румковский приказывает напечатать еще одно распоряжение. Распоряжение расклеивают на стенах всех домов, от Млынарской до лужи с отбросами на Дворской:

Закрытие фабрик

С четверга 10 августа 1944 г. все фабрики гетто закрываются. На каждой фабрике должно остаться не более десяти человек для упаковки и отправки товаров.

Выселение западной части гетто

С четверга 10 августа 1944 г. западные районы гетто (с другой стороны моста) освобождаются от жителей и рабочих. Все жители и рабочие должны переехать в восточную часть гетто.

С четверга 10 августа 1944 г. для западных районов гетто не будут выделяться продукты питания.

~~~

На следующий день она видит в окно длинные колонны людей, идущих к Радогощу. Несмотря на тяжесть ноши, люди выглядят умиротворенными. Прячась за рюкзаками с накрепко привязанными одеялами, матрасами и связанными вместе кастрюлями, чайниками и котелками, какая-то женщина делает шаг в сторону, срывает пучок петрушки с участка, мимо которого они проходят, и протягивает подруге. Роза думает, откуда идут все эти люди; о том, что власти опустошают теперь целые фабрики. Еще она думает, не набраться ли смелости, не сбежать ли вниз — показать идущим имена и фотографии детей презеса: вдруг кто-нибудь узнает фамилию из списка или лицо на фотографии.

Но она не осмеливается. С обеих сторон за каждой колонной приглядывают полицейские из Службы порядка. Они не успели помешать женщине сорвать петрушку, но наверняка среагируют, если кто-нибудь со стороны нарушит порядок движения.

Роза ждет целый день, прежде чем осмеливается выйти на улицу. В эту пору весны темнота опускается поздно. Когда дневной свет бледнеет настолько, что улица в синеватых сумерках видится тонкой лентой, на небеса поднимается диск луны, и снова становится светло, будто днем. Роза держится как можно ближе к стенам домов, старается, чтобы ее тень не падала на светлую дорогу; но возле Згерской темноты не остается, и укрыться негде. Полная широкая луна висит в просвете между двумя половинами гетто, а под гигантским диском — пешеходный мост, черный от людей, которые, толкаясь, идут по нему. Подойдя ближе, она слышит и звук — барабанный грохот: тысячи trepków стучат по деревянному настилу.

Роза мгновенно понимает: даже пытаться искать детей теперь совершенно бессмысленно. Возле западной опоры моста на Лютомерской улице стоят часовые, прогоняющие каждого, кто пытается оттеснить другого и попасть на ступеньки первым. Едва ли они позволят ей проскочить на мост. А к тем, кто спускается с моста на восточной стороне с сумками и чемоданами, вряд ли есть смысл обращаться.

Она садится на истертую каменную ступеньку возле ворот на Згерской и думает: что она может сделать, если больше нельзя свободно передвигаться по гетто? И что она скажет старику, если не сумеет собрать детей?

«Они были здесь, они все здесь были, но исчезли». Или: «Они были здесь, но я их не нашла».

Она не может так сказать.

Новый день, новый рассвет. Снова она идет к Марысину. Проходит по Марысинской, вдоль длинных тракторных прицепов, составленных в аккуратный ряд с расстоянием двадцать метров между прицепами. На полпути к резиденции председателя немцы поставили заграждение, возле которого горстка бездельников-полицейских зубоскалит с часовым.

Немногочисленные отставшие от колонн — поодиночке или группками, в основном пожилые мужчины и женщины — движутся по улице со своим багажом. Сейчас, когда старики не маршируют в колонне под конвоем, они кажутся еще более уязвимыми. Это замечают полицейские из Службы безопасности. Один из них вдруг делает длинный скачок (черный плащ зонтом вздувается над высокими сапогами, тихо звякает портупея) и бросается за одним из евреев. Чем провинился несчастный? Лишний багаж? Идет слишком близко к обочине? Вокруг упавшего вдруг собираются все пятеро полицейских. Сквозь хохот и рев слышатся глухие стоны, когда носки сапог бьют в мягкое тело, и отчаянные призывы о помощи.

В тот же миг раздается странный свист, и воздух вдруг выходит из легких Розы. Она видит, как часовой, стоящий у шлагбаума, делает два шага вперед и предупреждающе взмахивает руками; свист перерастает в грохот, и под ее бегущими ногами земля качается, словно Роза оказалась на висящей в воздухе доске.

Она обнаруживает, что лежит в канаве на избитом человеке; видит, как дым взрыва поднимается над мягкими ремнями его рюкзака. Одновременно что-то протягивается к ней сверху, кто-то хватает ее под мышки и снова выводит на дорогу. Это Замстаг. (Она бы узнала его, явись он из глубин сновидения.) Что он здесь делает? Но размышлять некогда.

— Беги, — коротко говорит он и указывает на дома вниз по Марысинской.

Каким-то чудом Роза снова держится на ногах. Она все еще чувствует себя стоящей на палубе корабля, который норовит лечь набок или перевернуться. Здания у дороги тоже как будто скользят туда-сюда; их то заволакивает текучим густым дымом, то становится снова отчетливо видно. Лишь войдя в подъезд, она понимает, что вернулась в дом, где ночевала позапрошлой ночью.

Лестничные клетки и квартиры тогда переполняли беженцы. Сейчас здесь ни души, только брошенные вещи: одеяла, матрасы, кухонная утварь. Роза поднимается на третий этаж. Окна в квартире широко открыты. Выглянув, Роза видит длинный ряд прицепов, вдоль которого она прошла, но теперь она понимает: прицепы стоят там не в ожидании акции, а потому, что акцию уже провели. Эсэсовцы прочесали этот район и очистили его ночью, пока Розы не было. Вот почему людей не осталось. Вот почему заграждение поставили выше по улице.

Позади нее в дверном проеме возникает Вернер Замстаг.

С состраданием возвышенно-отстраненным, похожим на сарказм, он стоит и смотрит, как кровь стекает по лифу ее платья.

Потом он наклоняется над ней. У Розы мелькает мысль, что он сейчас убьет ее, но Замстаг берет ее под мышки и удивительно ловким движением забрасывает себе на спину. Повиснув у него на плече, Роза наконец замечает, что все еще держит в руке список детей презеса. В другой руке судорожно зажат носовой платок со следами крови — она оставила его на случай, если придется ухаживать за кем-нибудь из детей. Они спускаются по загроможденным лестницам и снова оказываются в гетто.

Но теперь это город-призрак.

Везде раскрытые настежь двери. Зияют пустые окна.

По кварталу словно промчался ветер — но куда он дул? Он лишь создал пустоту, ничего не сдвинув с места.

Уже рассвело, но небо все еще черное.

Роза вцепилась Замстагу в плечо; краем глаза она замечает дома, дворы, заграждения и стены, плывущие перед глазами. Замстаг несет ее окольным путем. Он двигается ловко, как животное, пробегает между рядами сараев и уборных, где зловоние бьет в нос, — и в следующее мгновение наплывает душно-сладкий запах еще не в полную силу расцветшей сирени. На миг Розе кажется, что мимо промелькнул двор Центральной тюрьмы с намотанной поверх ограды колючей проволокой. Потом она снова приходит в себя. Они стоят во дворе перед зданием, которое некогда было детской больницей. Вывеска на выбеленном дождями и ветром фасаде подтверждает: