Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!
Так происходила безостановочная торговля людьми.
Иные директора фабрик могли дать до десяти «незначительных» в обмен на одного хорошего механика.
Отсюда и потребность в «душах». Чаще всего ими оказывались молодые мужчины и женщины, которых в обмен на хлеб или продуктовые талоны уговаривали согласиться на депортацию, чтобы сохранить квоту депортируемых неизменной.
Система работала как машина; гигантский сортировочный механизм в действии: те, у кого были деньги, покупали себе еще немножко жизни в гетто. Те, у кого не было денег, продавали свои души.
Уже на рассвете Бжезинскую наполняет такой громкий шум, что он, кажется, может уплотниться в тело — звуковое тело, парящее высоко над людской массой, вяло текущей по всей длине улицы.
Через людскую массу пробиваются два ручейка. Один движется вверх, от Церковной площади. В нем — «выкупленные», исключенные из списков, те, кто продолжит работать в гетто, с рюкзаками на спине и menażkami, дерзко бренчащими на поясе. Другой поток направляется вниз по улице, к Костельной площади. В нем идут все прочие: те, кто получил извещение о переселении, и те, кому приходится продавать душу.
К полудню путаница перерастает в хаос.
Посреди улицы стоят люди, нагруженные мебелью и домашней утварью; просто стоят; застряли в бесконечном караване телег и тачек, которые перевернулись или увязли и которые хозяева теперь пытаются поднять и поставить как следует, толкая их сзади, или тащат, устроив упряжь из веревок и ремней.
По дороге к площади Балут Роза проходит мимо так называемой скупки; большая огороженная площадка, которая начинается внизу, возле аптеки Крона, у подножия моста, и тянется вверх до площади Йойне Пильцер. Все, что можно продать, несут сюда: столовую (и не только) мебель, шкафы, двери; использованные, даже порванные, но вдруг на что-нибудь годные сумки или саквояжи; а еще — одежду, в первую очередь теплые пальто и плащи, зимнюю обувь и боты. Кое-что из этого гетто выкупает; но далеко не все пришедшие сюда избавиться от своего последнего имущества хотят, чтобы за него было заплачено. Деньгами. «Румки», валюта гетто, уже не имеют цены. Те, кто готовится уезжать, хотят еды — хлеба, молока, сахара или консервов, что угодно, что можно взять с собой и съесть.
А над всем этим ругаются люди, которым кажется, что им дали не то или не за ту цену. За потасовкой наблюдают человек сорок полицейских, стоящих в редкой цепи, тянущейся от моста вверх по улице. Однако никто из полицейских не вмешивается, или вмешивается символически, чтобы разнять особенно жестоко дерущихся. Может быть, полицейские получили приказ не вмешиваться, а может быть — не решаются. Или стоят здесь, чтобы охранять собственное имущество, — не исключено, что у них остались родственники в ближайшем здании или квартале.
Розе кажется, что то тут, то там в этом хаосе она замечает коляску и изувеченное лицо председателя под полями шляпы или в глубине быстро проносящихся дрожек. Б последние дни презес неутомим. Он выпускает декреты. Он произносит речи. Он взывает к продолжающим скрываться жителям гетто: сдавайтесь, выходите из укрытий.
«Jidn fun geto bazint zich!»
Иногда они с Бибовым выступают вместе. Это выглядит странно — избивавший и избитый стоят бок о бок. К тому же у Бибова рука, которой он избивал председателя, забинтована и покоится в похожей на пращу перевязи, а председатель носит свои раны и подбитый глаз словно маску собственного лица. Они даже подсказывают друг другу, будто пара комиков из «Гетто-ревю» Моше Пулавера. Сначала несколько слов говорит председатель. Потом вступает Бибов.
«Мои евреи», — провозглашает Бибов.
Раньше он так не говорил.
Однажды проходит слух: на старом овощном рынке распределяют продукты. Капусту. Три кило на паек. Почти невообразимое количество для гетто, которое последние годы живет на гнилой репе и забродившей кислой капусте.
Весы для овощей и гири уже стоят посреди площади, люди наклоняются, готовясь наполнить пустые мешки. И тут слышится звук обгоняющих друг друга машин; потом резкий звон прицепов — металл ударяется о металл. Страшный звук для всех, кто помнит дни szper’ы полтора года назад. Люди тут же бросают все, что у них в руках, и разбегаются, но двумя кварталами ниже солдаты в блестящих касках заперли площадь со всех сторон. Снизу, с Лагевницкой, приходит подкрепление — грузовики, полные немецких полицейских. Немцы двигаются так быстро, что кажется, будто они вылетают из кузова, хватают бегущих и забрасывают прямиком в прицепы.
Вдруг оказывается, что председатель и Бибов тоже здесь — побитый и побивший; немец и еврей, — стоят в одном кузове. Бибов поднял в призывном жесте забинтованную руку и восклицает: «Nein, nein, nein!..» Рядом стоит господин презес с изуродованным лицом; он тоже поднял руку и восклицает: «Нет, нет, нет», почти как эхо; и Бибов начинает.
— Дорогие мои евреи, — произносит он. — Вот так мы должны были бы поступить. Погрузить вас в грузовики и депортировать всех скопом. Aber so machen wir es nicht! Nein, nein, nein! Мы не хотим насилия. Для насилия нет причин. Под нашей опекой евреи гетто могут чувствовать себя в безопасности. В Германии много работы, и еще много свободных мест в поездах… Идите же домой и подумайте об этом в тишине и покое, а потом подавайте заявления, вместе с детьми и законными половинами, — завтра утром, на станции Радегаст. А мы постараемся сделать ваше существование как можно более сносным.
Роза Смоленская стоит среди собравшихся вокруг грузовика, чтобы послушать этих двоих. В одной руке у нее список детей презеса, который ей удалось составить, просматривая тайком папки с документами об усыновлении в конторе госпожи Волк. В списке не только фамилии детей, но и имена их «новых» родителей или родственников; и названия фабрик, на которые Волк или Румковскому их удалось пристроить, а также имена kierowników, на которых, как на господина Туска, возложили задачу стать спасителями детей.
Она ходит со списком с предприятия на предприятие. Но директора фабрик давным-давно перестали разбираться, кто у них сейчас служит. Одни рабочие давно сменились другими; или их продали как души; или их продали, и они вернулись под другим именем или в другом обличье, потому что их выкупил кто-то могущественный и влиятельный; или они просто перестали являться на работу. Теперь из гетто поезда уходят ежедневно. Люди надеются, что если спрячутся, то сумеют досидеть в тайнике до освобождения. И в эти последние времена разница между мертвыми и живыми становится все более зыбкой. Некоторые утверждают, что видели, как neshomes живехонькие бродят по улицам, — соседи или сослуживцы, которые продались и были депортированы и которых все давно считали мертвыми, но которые теперь вернулись требовать то, что принадлежит им по праву.
Восьмое августа. Роза Смоленская возвращается домой с перчаточно-чулочной фабрики на Млынарской, и вдруг совсем рядом начинается стрельба. Стреляют не в первый раз, но впервые Роза слышит стрельбу так близко.
Сначала выстрелы звучат неопасно. Жидкие, редкие хлопки.
Потом она видит, что улица внизу полна народу. Люди, кажется, идут отовсюду сразу: с трудом текущая масса. На какой-то миг масса как будто застывает. Но не потому, что люди движутся недостаточно быстро, а потому, что все хотят двигаться одновременно и поэтому все стопорится. Люди толкаются, дерутся, пытаются протиснуться вперед. У некоторых с собой вещи: корзина с одеждой или обувью; эмалированный таз, полный посуды; молочный бидон, который раскачивается туда-сюда и бренчит, как колокольчик на коровьей шее. Где-то среди этих молчащих и кричащих наивных и сосредоточенных лиц она замечает госпожу Гробавскую, которая как раз продвигается вперед на метр-другой, таща огромный чемодан.
От госпожи Гробавской она и узнает, что немцы вошли в гетто.
Но не с окраин, как все опасались и неделями обсуждали, нет — они начали прямо из самого сердца гетто: Лагевницкая, Завиши, Бжезинская и Млынарская — все четыре центральные улицы перегорожены армейскими машинами немцев. Полицейские установили временные Schutspunkte и протянули колючую проволоку от площади Балуты на восток, а эсэсовцы уже врываются в дома на улицах Завиши и Берека Йоселевича.
«Вернуться назад не получится», — говорит госпожа Гробавская.
Первым в оцепленные районы входит ближайший подручный Бибова, господин презес. Солдаты, стоящие на посту, пустили его, как минеры спускают ищейку. Он идет один, на этот раз без свиты телохранителей, чтобы подчеркнуть серьезность своих намерений. Госпожа Гробавская сама видела, как он топтался, упрашивая, на пороге какого-то дома. Словно в шутовской версии истории о параличной Маре — прямой, уродливый и гордый, — он объяснял затаившимся в доме семьям, что это последний шанс уехать. Говорит, что лично ручается: с их головы не упадет ни один волос.
