Дэйв Эггерс - Душераздирающее творение ошеломляющего гения
— Она слишком велика для твоего ума. Ты ничего в нас не понимаешь.
— О господи.
— Ее значение — в том, чтобы вдохновить. Сделать мир лучше. Оправдать наше существование.
— Да ну. Знаешь, в чем на самом деле ее смысл? Поразвлечься. Если чуть-чуть отодвинуться назад, получается красивое представление. Ты вырос в комфортном и спокойном мире, и теперь, чтобы добавить остроты в свою жизнь, все это выискиваешь, выдумываешь, и — хуже того — используешь несчастья своих друзей и знакомых. Но пойми же ты: нельзя вертеть живыми людьми, выворачивать им руки-ноги, расставлять, одевать, заставлять говорить…
— Мне можно.
— Нет.
— Мир у меня в долгу.
— Ничего подобного. Это… это просто неправда. То, чем ты занимаешься… это людоедство. Как ты не понимаешь — ты просто жрешь человеческое мясо. Ты… берешь кожу и делаешь из нее абаж…
— О господи.
— Выпусти меня.
— Я не могу тебя здесь выпустить.
— Выпусти. Дойду пешком. Я не хочу превращаться в твое топливо. Или пищу.
— Я все это делал ради тебя.
— Да ладно.
— Я сам себя тебе скормил.
— А я не хочу, чтобы ты себя мне скармливал. Я не хочу тебя жрать. И не хочу использовать как топливо. Я вообще ничего от тебя не хочу. Ты считаешь так: если кто-то что-то у тебя взял, значит, теперь ты сам можешь брать, брать, брать — все, что захочешь. Но, представь себе, не всем нравится без конца жрать друг друга. Не всем нравится…
— Мы все жрем друг друга, каждый день, каждую секунду.
— Это неправда.
— Правда. Именно это мы и делаем. Потому что мы люди.
— В тебе говорит жажда крови и мести. Но на самом деле жизнь шире. Или, наоборот, уже. И не все так озлобились, отчаялись и проголодались, как…
— Ты сам можешь мной пользоваться.
— Бр-р. Ну уж нет.
— Я сделаю тебя сильнее.
— Нет уж, с тобой покончено.
— А вот и не покончено. Ты еще придешь. Я всегда буду тебе нужен. Тебе всегда будет нужен человек, который полюбуется на твои язвы. Ты не сможешь один, Джон…
— Ты только что проехал наш поворот.
Вечеринку у Шалини устроили с размахом. После несчастного случая прошел год, она уже выписалась из больницы, вернулась домой, в Лос-Анджелес, к матери и сестре. Она буквально на глазах поправлялась, уже почти все могла делать сама, хотя ее короткая память была все еще спутанной и ненадежной. Все, что произошло за последний год, стерлось из нее полностью. Почти каждый день ей приходилось рассказывать об аварии, и каждый раз, когда ей рассказывали эту историю, она была потрясена. «Ух ты!» — говорила она так, словно рассказ был вовсе и не про нее. Но Шалини делала упражнения по развитию памяти, у нее были специальные карточки, ей помогал инструктор, у нее был специальный дневник, куда она записывала события за день, — ее бумажная память о произошедшем. Прогресс был огромным, прогнозы оптимистическими, поэтому на ее двадцатишестилетие родные запланировали шумное торжество у них дома — со всевозможными угощениями, диджеем, танцами, фонарями вокруг бассейна, сотней гостей и так далее.
Мы приехали с Тофом. Я не знал, что ей подарить, поэтому поступил так, как к тому моменту поступал регулярно: попросил Тофа сделать что-нибудь для нее. Он уже несколько раз делал из цветной глины маленькие статуэтки Иисуса: Иисус во фраке и с тросточкой, с открытым ртом («Иисус на Бродвее»), Иисус в светлом парике и красном женском костюме («Хиллари Иисус»[187]); Иисус в белом спальнике с красным крестом («Иисус остался переночевать»), а в дополнение прилагается маленькая коробочка с чесоточным порошком. Фигурки выходили очень похоже, те, кому их дарили, были счастливы, но он сказал, что делать их еще и для моих друзей у него не хватит времени. А вторая моя идея провалилась, когда он отказался отдавать «Книгу Мормона»[188], которую заказал по номеру 1-800. Ну и ладно.
Когда мы приехали в Лос-Анджелес, я оставил его с Биллом на Манхэттен-Бич и поехал к дому Шалини, по дороге сделав остановку в торговом центре, где купил календарь с кошками, книгу про «Менудо»[189] и несколько пресс-папье — $ 54 за несколько секунд веселья. Я отыскал ее дом, высоко на холме, на широкой темной улице. Повсюду были машины, они заняли обе стороны, и мне пришлось парковаться в нескольких кварталах оттуда. За пятьсот ярдов была слышна музыка и виден свет на заднем дворе. Мне стало страшно. Я несколько месяцев не видел Шалини и не знал, что меня ждет.
Я постучался в огромную дверь, а когда меня впустили, я увидел, что повсюду люди, стол и пол завалены подарками, огромными, прекрасными, в столовой в дальнем конце дома целая толпа людей что-то делает, и еще человек пятьдесят — в заднем дворике, в окружении фонарей, заливших своим светом двор. Мама Шалини сказала, что та отдыхает наверху. Я поднялся по устеленной коврами лестнице и пошел по коридору на шум голосов. Она была в спальне, окна которой выходили на бассейн, сидела на кровати, радостная, легкая, совершенно такая же, как прежде.
— Здравствуй, дорогой! — сказала она.
Мы обнялись. Она была при параде — в шелковой блузке и мини-юбке.
Я рассказал, как по пути в Лос-Анджелес у меня сломалась машина (это чистая правда), как я взял машину у Билла и доехал на ней до ее дома, сказал, как, по-моему, все прекрасно идет — все эти фонари на заднем дворике, бассейн, так много гостей…
— Да, конечно, но зачем все это? — спросила она.
Она не знала, почему мы все тут собрались. Почти физически ощущалось, как она обыскивает свою память в поисках причины, но ничего не находит.
— У тебя сегодня день рождения, — сказал я.
Ее сестра Ануйя и я объяснили ей про день рождения.
— А зачем столько шуму? То есть я понимаю, конечно, что меня все любят и так далее, но все-таки?
Она коротко рассмеялась.
Мы с Ануйей осторожно, как только могли, обрисовали ей суть дела, упомянули падение, кому и чудесное выздоровление. Как всегда, после нашего рассказа Шалини была просто потрясена.
— Ниче-го себе! — сказала она.
— Да, — сказали мы. — Тебе очень повезло.
Про погибшую подругу, с которой она пришла, ей никто не рассказывал.
— О боже, спасибо тебе! — сказала она, пародируя провинциальный акцент и выкатив глаза. «Боже» прозвучало как «боуже».
Наконец она пошла вниз, немного потанцевала на паркетном настиле, который соорудили у бассейна. Ей вручили подарки, потом был ужин, и там были Карла, Марк и все, кто навещал ее в больнице. Вид и теплый ветер с океана вызывали чувства эйфорические, как и было задумано. Когда шум улегся, а Шалини пошла наверх отдыхать, я дошел до дверей с ее матерью.
— Кстати, я следил за делом домовладельца, — сказал я.
— В смысле? — спросила она.
— Ну, домовладельца, хозяина того дома.
Я рассказал, что следил по газетам за судебным процессом над домовладельцем, виновным в том, что обвалилась веранда; рассказал, что раз шесть ходил в здание суда, искал его, хотел присутствовать на слушаньях, хотел посмотреть на этого человека. Я строил планы, что я с ним сделаю, если мы окажемся вдвоем в темном переулке, как размозжу ему череп голыми руками.
— Так вы были на суде? — спросила она.
— Нет, я все время попадал не в ту комнату, или они переносили слушанья. Они все время что-то переносят. Я сидел в пустых залах и ждал… Передайте Шалини, что мне пора уходить.
И я ушел, зная, что, наверное, больше здесь не появлюсь. Я сказал, что еще приеду — может, на День благодарения, — но я знал, что мы с Тофом уедем из Калифорнии: мы вымотались, и нам кажется, что за нами гонятся…
Все остальные или уже уехали, или собирались уезжать. Флэгг переехал в Нью-Йорк, чтобы поступать в аспирантуру, потом туда же уехал Муди, чтобы найти там работу, а следом за ним — и Зев; Кирстен переехала в Гарвард со своим новым бойфрендом, он учился на юрфаке, а она получала магистерскую степень, они были прекрасной, безупречной парой, и мне самому было странно, что я так рад за нее, — вот и мы собрались уезжать, потому что ежедневные поездки на работу стали разрывать мою душу на много маленьких кусочков: идиотская дорога каждый день по одним и тем же улицам, одним и тем же холмам, и медицинской страховки у меня до сих пор нет, и нас уже тошнит от этой крохотной квартирки, где слышен каждый звук, и от необходимости жить рядом с неприятными людьми, которые ничего не понимают, они должны быть такими, как мы, и все понимать, но на самом деле они вообще ничего не понимают, а еще я устал от того, что напротив нас дом престарелых, и всякий раз, проснувшись, я должен смотреть, как они бездельничают на своих крылечках, одеваются, чтобы дойти до местного клуба, а там надеть резиновые шапочки и медленно-медленно плавать в бассейне…
Повсюду так много глупых отголосков. Даже такой пляж, как Черные Пески, напоминает о ней, о том, как в последние полгода своей жизни она смотрела из машины. Когда Тоф играл за школу в футбол, мы с Бет сидели на трибунах, подбадривали его, чморили между собой тренера, а она оставалась в машине, припаркованной на площадке над полем. Мы видели, как она, перегнувшись через руль и прищурившись, наблюдала за игрой.
