Дэйв Эггерс - Душераздирающее творение ошеломляющего гения

— Не может быть.

— Ни черта себе.

— Господи.

— Нет!

Мы с Марни едем над Золотыми Воротами, недалеко от того места, где надо свернуть, чтобы попасть на Черные Пески. Мы едем делать снимок для последней страницы последнего номера. Мы искали картинку, которая выскажет все, что нам нужно, и выбрали тоннель на трассе № 1, ведущий к городку Сосалито сквозь мохеровые Хедлендз. Это самый обычный тоннель, со сводом, темный, другого конца не видно, а на въезде — бог весть когда нарисованная радуга. Мы поставили машину, а потом пошли вдоль шоссе, и Марни смотрела, не едут ли машины, пока я стоял на разделительной полосе и фотографировал — правда, фотография в итоге получилась не такой хорошей, как мы рассчитывали: радуга оказалась смазанной, нечеткой, а тоннель — недостаточно темным.

Но все-таки в конце мы напечатали ее. То ли ее, то ли письмо от Эда Макмэхона[185], которое за несколько дней до того распечатал Пол, когда мы уже собирали вещи. В письме крупным шрифтом было напечатано:

Конечно же, последний номер мы посвятили ей, Скай. Скромный грустный жест. Эх, написали мы, — Скай надо было видеть. Это еще можно сделать. Возьмите в прокате фильм «Опасные умы». Она там, она ходит и разговаривает. Да, она произносит там чужие слова, и вообще ей тогда было лет девятнадцать или двадцать, но она осталась там навсегда — она ходит, разговаривает и выдувает пузыри из жвачки. О да, она — это что-то.

К Черным Пескам ведет длинный и крутой спуск, но вид вокруг — дикие цветы и океан — просто поражает. Пока мы с Тофом шагаем вниз, люди идут наверх — парочками, запыхавшиеся, останавливаясь передохнуть: подъем в тысячу раз труднее спуска. Пока мы вместе спускаемся, до меня доходит, до чего же мы с Тофом похожи, и меня начинает тревожить, как бы кто чего не подумал. Он уже почти с меня ростом, и у него такая смазливая физиономия, что нас вместе, особенно на этом пляже, вполне могут принять за парочку из НАМБЛА[186], а если нас увидит какой-нибудь нехороший человек, то обязательно напишет донос, и тогда придут из агентства по охране детства, его отдадут в приемную семью, и мне придется его оттуда вытаскивать — мы отправимся в бега, уйдем в подполье и будем питаться отвратительной едой…

Такое ощущение, что пляж очень, очень далеко. Завсегдатаи Черных Песков — по большей части голые гомосексуалисты, еще там бывает некоторое количество голых гетеросексуальных мужчин и гетеросексуальных женщин, а остальной контингент составляют одетые люди, вроде нас, или редкие китайцы-рыбаки. Мы бросаем все посреди пляжа, там, где останавливаются и садятся семьи, если у них хватает духа сюда спуститься. Разуваемся, снимаем рубашки, оглядываем берег — влево и вправо. У Тофа есть мысль:

— Знаешь, что я думаю.

— Да. Хотя нет.

— Надо, чтобы каждый, хотя бы один раз в жизни, смог оживить какую-нибудь вещь, которая ему нравится, и с ней подружиться.

Мне надо сделать паузу. Поощрять его или не надо?

— Какую вещь, например? — нервно спрашиваю я.

— Например, апельсин.

Он почесывает подбородок, как делает всякий раз, когда обдумывает подобные мысли.

— Или молоток.

Джон пресмыкался, ползал, разваливался на части. Он побывал в центре реабилитации, потом вышел оттуда, какое-то время прожил в Санта-Крузе с женщиной, сорокапятилетней как минимум — с нею он познакомился в «Анонимных наркоманах». Я потерял нить и уже не стал спрашивать, что он делал в «Анонимных наркоманах», — он набрал обороты и, кажется, задался целью поставить рекорд по созданию проблем в единицу времени. Я стал думать, что, может, это осознанный план, эксперимент, перформанс, — если так, я бы его зауважал, это было бы сильно, — но на самом деле, конечно, это было не так, он был для такого слишком непосредственным. Мы ходили с ним к психотерапевту — я сам его туда повел некоторое время спустя, — она с нами побеседовала, назвала меня «вдохновителем», так что мы от нее ушли, он поспал на диване, и ему стало лучше… Он пропадал на недели, потом снова объявлялся, звонил из библиотеки, из Орегона, он растратил все свое наследство, и теперь ему надо двести долларов, чтобы расплатиться за комнату, в которой жил — они там в «Красной крыше» вообще охуели, — а потом, после того, как однажды вечером в кабаке «Крытый фургон» получил по морде от какого-то знакомого, он захотел вернуться в центр реабилитации.

Мы с Мередит скинулись и оплатили ему три недели пребывания в частной клинике, потому что страховки у него не было, и ему пришлось бы ложиться в бесплатную больницу округа, а если бы он лег в бесплатную больницу округа, то обязательно что-нибудь над собой сделал бы — там ведь, блин, такое дерьмо, что я там просто не смогу, — и за несколько дней до отправки в частную клинику я вез его из Окленд-Хиллз, забрал у дома еще одной женщины, с которой он встречался, — а из окна этого дома выглядывало двое детей…

— Слушай, чувак, огромное тебе спасибо, что ты за меня заплатил. Я вот правда тебе должен сказать: дико тебе благодарен. Там совсем другое дело. В окружной одни наркоманы и проститутки. Я бы не выдержал, я бы сорвался…

Я открываю окно.

Мне ему нечего сказать.

— Я вот думаю, — говорю я, — может, выкинуть тебя из машины прямо здесь, на этом ебаном мосту?

Примерно на минуту наступает молчание.

Я включаю радио погромче.

— Ну так выкинь.

— Я и хочу тебя выкинуть, урод.

— Ну так выкинь.

— Я не понимаю. Ты хочешь установить новый рекорд? Вот смотри: ты сидишь здесь, на вид нормальный человек, руки на коленях сложены, и все такое — а потом… Когда ты напялил на себя этот клоунский костюм? Когда это случилось? Понимаешь…

Он ритмичными щелчками открывает и закрывает кнопочную застежку на перчатке.

— Прекрати.

Он прекращает.

— Ну почему ты не можешь просто… — мне хочется сказать «угомониться». Но это будет не то. — …угомониться? Почему ты, блядь, не можешь просто угомониться?

Он взялся за перчатку.

— Прекращай.

Он прекращает.

— Знаешь что? Это все скучно, блядь, до омерзения.

—...

— Жутко скучно. Сначала, какое-то время, это было интересно — ты выкидывал такие фокусы, как показывают по телевизору, — а потом перестало. И сейчас все это уже давно неинтересно.

— Извини, чувак. Извини, что я такой скучный.

— Да. Ты скучный. Ты вечно ноешь, ничего не можешь сделать, валяешься в какой-то грязи…

— Знаешь что? На себя посмотри. Сам все время говоришь, как увяз в своем семейном дерьме. Сам все время…

— Сейчас мы говорим не обо мне.

— Вот уж нет. Именно о тебе. Мы всегда говорим о тебе. Так или иначе, но мы всегда говорим только о тебе. Ясно как дважды два.

— Слушай — еб твою мать. Я совершенно не собирался вылезать здесь на передний план.

— Ну и не вылезал бы.

— Сейчас я, блядь, вышвырну тебя в окно.

— Давай. Вышвыривай.

— Вышвырну.

— А вот скажи: тебе до меня правда есть какое-то дело? Ну, кроме того, что я тебе нужен для поучительной истории, где символизирую кого-то — твоего отца и вообще всех тех, кто тебя разочаровал…

— Как же ты на него похож.

— Иди на хуй. Я другой.

— Не-а.

— Выпусти меня.

— Не-а.

— Я другой. Мой образ к этому не сводится.

— Ты сам его к этому свел.

— Нет. Он шире.

— Да что ты говоришь!

— Нельзя брать меня и использовать, чтобы что-то там объяснить в твоем отце. Твой отец — не пример из назидательной истории. И я не пример из назидательной истории. А ты не наставник.

— Ты сам этого добивался. Ты хотел внимания.

— Это не имеет значения. Просто я из тех, чья трагедия, по твоему замыслу, хорошо вписывается в основную линию. Тебе ведь неинтересны те, кто просто нормально живет и у кого все в порядке, так? Из них не слепишь историю, правда?

Рядом с нами едет грузовичок; в кузове — трое детей. Сейчас он свалится.

— Тебе нужно только то, из чего можно извлечь мораль. Вот разве не странно, что Шалини, например, с которой ты никогда близко не дружил, вдруг становится одной из главных героинь? И все почему? Да потому, что остальные твои друзья имели несчастье не быть несчастными. Право голоса у тебя имеют только те, чья жизнь идет наперекосяк…

— Мне можно.

— Нет.

— Мне можно…

— Нет. А бедный Тоф? Интересно, было ли у него вообще право голоса? Ты, конечно, сейчас скажешь, что он все одобрил, считает, что это отлично, весело, и, может, так и есть, но неужели ему это приятно, как ты сам думаешь? Вся твоя затея — жуткая пошлятина.

— Она слишком велика для твоего ума. Ты ничего в нас не понимаешь.