Леонид Пантелеев - Верую…

Тьфу, не сглазить бы.

Вы поймете, как у меня поднялось настроение.

Бывают уже случаи, когда я заговариваю и меня выслушивают, шутки теперь не колючие, хотя и не всегда удачные. Но я и этому рада. И как всегда и всем, спешу поделиться этой радостью с Вами…»

Из письма от 18.V.62 г.:

«Вероятно, Вас интересует, что же вызвало разрядку атмосферы?

Мелочь, казалось бы.

Как-то во время моего купания в ванне, сын подложил в топку слишком длинные поленья, которые сильно чадили. Я угорела (хотя голова у меня на этот счет крепкая), еле домылась и добрела до комнаты, о чем и сказала сыну. Сын, вернувшись из ванной комнаты, недовольно замечает мне, что я не убрала куда полагается белье и плохо обмыла ванну.

— Кто за тобой прибирать будет? У нас, как ты знаешь, прислуги нет!

Сказано это было при невестке и при ее сестре. Я молча поднялась с дивана и, через силу, собрав белье из уголка, отнесла его куда следовало.

На другой день, когда мы были одни, я сказала сыну, что если я, больная, не вымыла ванны, то не кажется ли ему, что он сам смог бы позаботиться о старухе матери, а не тыкать ее, как нашкодившего кутенка, за малейший промах.

Он выслушал меня и ничего не сказал, но с тех пор насмешки прекратились.

Конечно, любви невестки я не завоевала, но обращение стало иное, не такое беспощадно жестокое…

Меня упрекают за мое пристрастие к чтению: мол, я порчу остатки зрения. Не понимают или не хотят понять, что зрение портят слезы, что глаза свои я выплакала.

А читаю я, действительно, много, не читать не могу.

Вы не находите, что „Юность“ после прихода в редакцию Бориса Полевого стала интереснее?

Сейчас я читаю в „Новом мире“ мемуары Эренбурга — окончание. Читала воспоминания Вертинского, меня удивили его слова, что Кшесинскую он видел с ее мужем Гавриилом Константиновичем. Ведь Кшесинская много старше Гавриила! А где сын Кшесинской и Николая II? Одновременно с августейшим у нее имел успех и один из Владимировичей. Я ее видела на сцене Мариинского театра в начале 900-х годов (может быть, в 906–07), и мне она не показалась юной, а Гавриил (сын поэта) был тогда еще юнкером.

То, что Вы рассказали мне о Бухенвальде, о „несовместимости“ старого доброго Веймара и находящегося рядом лагеря смерти, все приведенные Вами подробности (особенно гора детских сапожек) вызвали у меня слезы…»

Из письма от 9.VI.62 г.:

«…Она до того безжалостно высмеивала меня, что я не выдержала и спросила:

— Ты не можешь говорить со мной по-людски, как с человеком, который вдвое старше тебя? Зачем же вы звали меня к себе? Только затем, чтобы строить из меня какую-то дуру? Стыдно вам!

И не вытерпела — разревелась, ушла из комнаты. Сын не тронулся с места, выражение лица его было глупо-насмешливое.

Вероятно, Вас огорчит, что я „сорвалась“, что мне изменила выдержка… Но, милый друг, что же мне делать?

Все-таки никак не думала я, когда ехала сюда, что еду на должность Mädchen für alles, на роль сильно постаревшей Золушки».

Такие и подобные письма, иногда чуть-чуть посветлее, а чаще темные, мрачные, безотрадные, приходили ко мне все лето и всю осень 1962 года из далекого южного города, где маялась Наталия Сергеевна. В это трудное для нее время я старался писать ей чаще, чем обычно, но из всех моих писем за время от апреля до конца сентября ни одно ко мне не вернулось. Случайно сохранилась в моих бумагах только машинописная копия большого письма из Эстонии от 24 июня 1962 года. Это письмо такое большое еще и потому, что в нем, как увидит читатель, я должен был коснуться запретного вопроса. Нужно было спросить Наталию Сергеевну о нем, о ее отце, и при этом сделать это так, чтобы никто из любопытствующих ничего не понял, а чтобы она поняла.

Кясму. 24.VI.

Да, скажу правду, Ваши последние письма меня не радуют. Уже одно то, что Вы жалуетесь на свое здоровье, свидетельствует о том, что Вы и в самом деле больны. Ведь никогда прежде таких жалоб от Вас я не слышал. Обращались ли Вы к врачам? Что они говорят? Что рекомендуют?

Берегите себя, пожалуйста, очень прошу Вас, и Элико Семеновна тоже просит!

Пишу вам уже второе письмо из Кясму, а от Вас не было еще ни одного. Утешаю себя тем, что Вы адресуете свои письма, наверно, в Ленинград, а дослать их тамошняя почта еще не успела.

Вы уже немножко знаете, что такое Кясму. Благословенное глухое местечко на севере Эстонии, в 50 километрах от ж. д. В предыдущем письме я назвал Кясму деревней, но это не деревня. Местные жители (или, точнее, жительницы) называют Кясму капитанским поселком. Здесь, на берегу бухты того же названия, жили в свое время владельцы небольших судов, некоторые очень богатые, о чем говорят их роскошные двухэтажные дома. Среди них есть такие, что „домом“ даже и не назовешь: особняк, вилла! Больше половины этих „капитанов“ в 1944 году, опасаясь репрессий, бежали за границу, а жены их остались. Многие из них переписываются с мужьями, получают от них посылки — из Канады, из Швеции, из Соединенных Штатов…

Наш хозяин — не капитан, а плотник. Его скромный дом на окраине поселка поставлен им своими руками уже в советское время. За нашим домом начинается густой лес. В пятидесяти шагах от калитки — мостик через канаву, у мостика — столб, на столбе — зеленая вывеска с красными буквами: „Въезд без пропусков воспрещен…“ Поскольку речь идет только о въезде, а не о входе, мы в лесу бываем почти ежедневно. Грибов много (пока что, главным образом, моховики и горькушки), но я, увы, не имею возможности заниматься этим милым моему сердцу делом столько, сколько хотелось бы. Работаю над новой книгой: по совету К. И. Чуковского обрабатываю, привожу в удобочитаемый вид родительский дневник, который мы с Элико Семеновной вели все эти годы. Условное название книги „Наша Маша“. Работой увлекся, т. к. есть довольно много интересных записей.

…На соседнем хуторе Сельяку живет В. Н. Орлов, известный литературовед, знаток жизни и творчества Блока… Сейчас в Гослитиздате выходит восьмитомное собрание сочинений Блока; Владимир Николаевич — составитель, редактор и комментатор этого издания. На днях мы встретились с ним на почте, разговорились, и он жаловался мне, что трудно комментировать некоторые (главным образом, исторические) произведения Блока.

— Есть фигуры, о которых абсолютно ничего неизвестно.

При этом В. Н. упомянул одну из планет нашей солнечной системы.

Я обещал ему посильно помочь — в надежде, что мне в свою очередь помогут друзья.

Не знаю, читали ли Вы Гамсуна, в письмах Вы никогда не упоминали имя этого писателя. А в Кясму мне на каждом шагу вспоминается этот великий норвежец, кумир моей юности. Вспоминаю, с каким огорчением я должен был в 1941 (или даже в сороковом) году сдирать со стены висевший над моим столом портрет этого человека. Его называли изменником, коллаборационистом и, может быть, по заслугам проклинали, отлучали от родины и от человечества. Но, по существу, он никому и ничему не изменил. Он всю жизнь был такой — антидемократ, ницшеанец и — очень большой художник. Впрочем, лучшие его вещи — „Мистерии“, „Виктория“ и другие (а именно они-то и вспоминаются мне здесь, в Кясму) — далеки от той политической и философской тенденциозности, какая пронизывает (и портит, на мой взгляд) его пьесы („У врат царства“, например).

Кто же мне подробно опишет планету? Может быть, Вы?

У нас гостят Машина бабушка и Машина тетя, моя сестра. У хозяина — пятилетняя девочка, не знающая ни одного слова по-русски (что не мешает нашей Маше как-то с ней общаться, играть и даже дружить). Живут еще в доме жена хозяина, его мать и его теща. Все живут в одном доме, в трех небольших комнатах его. Как Вы понимаете, окружение довольно шумное, если не сказать буйное. К счастью, есть еще во дворе бывшая банька, сауна, где и спасается Ваш покорный слуга. Там я работаю, там же и голову преклоняю.

Пишите же, пожалуйста, дорогая Наталия Сергеевна: Кясму Эстонской ССР, Раквереского района, Аните Мяник для меня.

Элико и Маша кланяются Вам и целуют.

Будьте здоровы!»

P. S. А еще напоминает мне Кясму (как это ни странно) итальянскую деревню — из тех, какие мы видели в неореалистических итальянских фильмах («Нет мира под оливами»). Кладбище, церковка, узкие кривые улочки, забитые блеющими овцами. Площадь и на ней сосенка, похожая на пинию.

Дня три-четыре спустя я получил сразу несколько писем Наталии Сергеевны, досланные в Кясму ленинградской почтой. Наталия Сергеевна еще не знала, что мы в Эстонии. В первом письме, датированном 12 июня, она писала:

«…Наверно, Вас огорчит, что я „сорвалась“, что мне изменила моя выдержка. Но — нет худа без добра. Как после грозы воздух становится чище, так и у нас в доме чувствуется какая-то разрядка. Стало как-то легче дышать, появилась надежда, что со временем все войдет в норму».