Себастьян Фолкс - И пели птицы...
Утром, чтобы увидеться с Греем, он прошагал две мили, отделявшие деревню от штаба батальона.
Когда он вошел в кабинет Грея, тот вскочил на ноги.
— Рейсфорд! Как приятно снова увидеть вас. Учтивые вы все-таки люди, штабные, — взял да и пришел в гости.
Грей почти не изменился, он по-прежнему походил на терьера, в приступе любознательности склоняющего голову набок. В усах его и в шевелюре появились проблески седины, но движения оставались быстрыми и уверенными.
Он отодвинул от стола кресло, указал на него Стивену, тот сел.
— Курите, — сказал Грей. — Ну-с, так. Довольны вы своей жизнью, всеми этими никому не нужными картами и списками?
Стивен вздохнул.
— Мы… существуем.
— Существуете? Боже милостивый, не такие слова ожидал я услышать от фронтовика вроде вас.
— Наверное. Но, если помните, сэр, я о переводе в штаб не просил.
— Помню, и очень хорошо. Однако мне казалось, что бои вас вконец измотали. И заметьте, до такого состояния доживают отнюдь не все. Об этом заботятся пули.
— Да. Мне повезло.
Стивен набрал в легкие сигаретного дыма, закашлялся.
Грей глянул в окно, закинул ноги на стол.
— Как вам известно, наша часть поработала довольно прилично. Ужасные потери на Сомме, но у кого их не было? В остальном все недурственно. Оба батальона почти укомплектованы.
— Да, я знаю, — сказал Стивен и улыбнулся. — Мне довольно многое известно о численности частей, которые стоят в этом районе. Больше, чем в то время, когда я был на передовой.
Грей быстро покивал, постучал себя кончиком ручки по зубам.
— А скажите-ка, — попросил он, — когда война закончится и полк возведет мемориал, какие слова вы бы на него поместили?
— Не знаю. Я полагал, что мемориал будет дивизионным. И на нем будут, наверное, перечислены бои, в которых участвовал полк.
— Да, — согласился Грей. — Получится список, которым можно будет гордиться, не правда ли?
Стивен не ответил. У него эти труднопроизносимые названия гордости не вызывали.
Грей сказал:
— Ну ладно, у меня для вас хорошая новость. Ваша работа в штабе закончилась. Вы возвращаетесь на передовую. — Он помолчал. — По-моему, этого вы и хотели.
— Я… Да, наверное.
— Вид у вас не очень-то радостный.
— Мне не по силам радоваться тому, что происходит на этой войне. Но и огорчения я не испытываю. Мне все равно.
— Теперь слушайте. Довольно скоро начнется наступление. Весь наш растянутый фронт должен будет быстро продвинуться вперед, на территорию Германии. Некоторые части, как вам известно, уже продвигаются. Если хотите вести в бой свою прежнюю роту, пожалуйста. Ее временный командир станет вашим заместителем.
Стивен вздохнул, но ничего не сказал. Хотелось бы ему ощутить радость или волнение.
Грей встал, обошел вокруг стола.
— Вы подумайте о надписи на мемориале, Рейсфорд. Подумайте о смрадных городках и паршивых деревушках, названия которых покроют ложной славой толстозадые историки, просидевшие всю войну в Лондоне. Это мы были здесь. В наказание бог весть за что мы были здесь, а наши товарищи умирали в этих омерзительных городах и селениях. Мне ненавистны их имена. Ненавистно их звучание, ненавистна мысль о них, я даже не могу заставить себя их перечислить. Но послушайте… — он подошел к Стивену почти вплотную. — В самом низу, под этими названиями, будут высечены пять слов. Тех, кто прочитает названия, затошнит. Но добравшись до конца, они склонят головы, хотя бы ненадолго. «Последнее наступление и разгром врага». И не говорите мне, что вам не хотелось бы соединить свое имя с этими словами.
Стивен усмехнулся.
— Мне действительно все равно, что…
— Да идите вы! — рявкнул Грей. — Должно же быть среди этих слов хоть одно, которое вам нравится.
— Пожалуй, «последнее», — сказал Стивен.
Грей потряс его за плечи:
— Молодец! Я сообщу вашим солдатам, что вы скоро будете с ними.
2
Перед подрывом Мессинского хребта работа проходчиков достигла высшей точки напряжения. После этого солдат Уира распределили по трем ротам инженерных войск, приданным дивизии, в которой служил Стивен. Работа там была не такой трудной и не такой интересной.
Джек Файрбрейс написал домой:
Милая Маргарет!
У меня выдалось несколько свободных минут, и я решил написать тебе. Спасибо за посылку, она пришла вчера, правда, несколько поврежденной. Ты вкладывала в нее бритвенные лезвия?
Мы снова занимаемся ремонтом дорог. Работа тяжелая, хотя большинство солдат считает, что она лучше подземной. Нам приходится заполнять большие колдобины камнями и тем, что здесь называют «фашинами», — это такая смесь грунта, битого кирпича и остатков разрушенных домов.
Работа невеселая, тем более что вокруг грязь, дождь и трупы животных. Нам очень жалко убитых лошадей; изуродовать таких красавцев! И ведь они попали сюда не по собственной воле.
Мы роемся и под землей. Наш командир говорит, что мы внесли свой вклад в войну, но теперь все пойдет намного быстрее, если мы станем сражаться на земле. Ну, посмотрим. Началось наступление, и все чувствуют, что нужно сделать еще одно усилие — и все закончится.
Мы веселы, настроение хорошее. Эванс разжился новой колодой карт, и теперь я всех обыгрываю в брэг. Ну и рисую немного.
Надеюсь, что ты держишься и что скоро мы увидимся снова.
Твой любящий муж Джек.
Прежде чем вернуться в свою роту, Стивен взял два дня полагавшегося ему отпуска и съездил к Жанне, которая перебралась в Руан во время весеннего наступления немцев.
В город он приехал в жаркое воскресенье, после полудня. Атмосфера на улицах была праздничная. Семейства совершали прогулки в старых автомобилях. Те, у кого автомобилей не было, разъезжали в запряженных четверками лошадей экипажах, в двуколках или на велосипедах — лишь бы покататься. По мостовым бегали стайки мальчишек, что-то кричавших тем, кто проезжал мимо.
Стивен в некотором замешательстве пробирался сквозь людскую гущу. Следуя полученным от Жанны инструкциям, он дошел до кафедрального собора и повернул в старую часть города, где Жанна снимала квартирку, дожидаясь возможности вернуться в Амьен.
Она усадила Стивена в одно из двух кресел гостиной, вгляделась в своего гостя. Он очень похудел, лицо его покрылось морщинами, особенно много их собралось у глаз, выражение которых больше не было настороженным — Жанне они показались пустыми. Волосы Стивена не поредели, даже на висках, но их сильно посеребрила седина. Двигался он словно во сне — как будто воздух вокруг него сгущался и Стивену приходилось отталкивать его руками. Он курил и, не замечая того, осыпал пеплом одежду.
Это был мужчина, который восемь лет назад так сильно взволновал чувства ее младшей сестры. Изабель не сообщала ей подробностей того, как они любили друг друга, но, рассказывая о Стивене, часто упоминала о его глазах, плечах, искусных руках. Мужчина, сидевший сейчас перед Жанной, выглядел совсем иначе, трудно было поверить, что это тот же самый человек. И от этой мысли у Жанны стало легче на душе.
Они прогулялись по городу, дошли до музея, посидели в парке.
— Что случилось с вами весной? — спросил Стивен. — Я не получил ни одного письма.
— Я писала, — ответила Жанна. — Наверное, письма потерялись в тогдашней суматохе. Начать с того, что при наступлении немцев город наполнился беженцами. Потом пошли обстрелы, и мэр распорядился об эвакуации. Я осталась на время, не хотела возвращаться в Руан. Немцы били и по ночам, использовали зажигательные снаряды, чтобы вести прицельный огонь. Было очень страшно. Я помогала снимать оконные витражи собора. Мы заворачивали их в одеяла. В конце концов мне пришлось уехать, но родителям я о том, куда направляюсь, не сообщила. Квартирку эту я нашла с помощью подруги детства. Родители не знают, что я здесь.
— Они не рассердятся, узнав?
— Понятия не имею. Думаю, они почти махнули рукой на своих дочерей. Им известно, что Изабель перебралась в Германию. Они получили письмо от давнего друга Азера, некоего Берара. По его словам, он написал им, потому как считает, что они должны знать все.
Стивен негромко пропел:
— «И лодочка уплыла-а-а».
— Что?
— Я знаком с Бераром. Он часто приходил в дом Азера, когда я жил там. Хамоватый, нелепый человечек, преисполненный сознания собственной значимости. Впрочем, он, судя по всему, обладал умением подчинять себе людей.
— Я написала Изабель о том, что он сделал. Она рассказала в ответ, что при первой оккупации города этот самый Берар предложил немецкому коменданту свой дом для постоя. Думал, что они пробудут в Амьене до конца войны. А они через несколько дней ушли, оставив его наедине со своими страхами. По словам Изабель, потом он пытался искупить позор, произнося пылкие воинственные речи.
