Канта Ибрагимов - Сказка Востока
Он бросился на колени, что не свойственно принцам, бессвязно стал лепетать о своей несчастной судьбе, о любви, о какой-то прекрасной девушке, потомственной шахине Шад-Мульк, что ее надо спасти, и он только на ней женится, они ждут ребенка, а иначе руки наложит.
Современники полагали, что в отличие от остроумной Хан-заде, стареющая Сарай-Ханум никогда смекалкой не отличалась. Однако на сей раз из всего этого юношеского сумбура она быстро сообразила, что это ее шанс, ей благоволит судьба. Зная об указе Повелителя казнить некую Шад-Мульк, тем не менее Сарай-Ханум соизволила ее принять.
Этой знаменательной встрече историки мало уделяют внимания и в основном говорят, что укрывшаяся под чадрой, дрожащая от страха девушка бросилась в ноги Сарай-Ханум, вымаливая помощь и жизнь. На самом деле мы склонны поддержать другую версию. На центральной аллее Нового сада появилось доселе невиданное существо — черноволосая, светлокожая фея в воздушном, белом платье, рядом никого, легкая походка и лишь зонтик в руке — как символ достоинства и высокого положения.
Благодаря Халилю Шад-Мульк уже в курсе всех перипетий тимуровского дворца. Она знает, что сострадания и пощады здесь нет и быть не может. Здесь всюду богатство — значит строгий расчет и собственный интерес. Она также знает, что нагло врать, ссылаться на беременность или девичью невинность тоже смысла нет: опытные евнухи все быстро определят, в том числе и то, для чего с неких пор предназначена ее плоть.
Очаровывающая даже женщин, несказанно прелестная, свободная, грациозная, как рысь, по-своему гордая Шад-Мульк предстала во всем своем великолепии и обаянии перед отвергнутой госпожой. И это не было дерзостью, грубым вызовом или невежеством — это был экзамен прожитых лет, виртуозное владение телом и духом, женское изящество, искусство обольщения, притягательности и любви.
Сохраняя некое достоинство и в то же время наклоняя голову почти до пят, она, как подобает воспитанной девушке, поздоровалась с великой ханшей. В иное время такая вызывающая манера, быть может, стоила бы гостье больших неприятностей. Да здесь не только явный риск, но и продуманная психологическая игра, опирающаяся на ситуацию, и посему постоянно с ненавистью думающая о молодой Хан-заде постаревшая Сарай-Ханум про себя невольно усмехнулась: «Хе, ведь Бог есть. Он все видит, слышит мои молитвы, не забыл меня. Ха-ха, какая коварная невестка мне досталась, такую же и на путь блудливой Хан-заде Бог нам послал».
— Подойди сюда, — тем не менее сух и строг голос пока еще главной хранительницы очага. Она с любопытством и не без усилия ущипнула атласную кожу на руке Шад-Мульк. — Больно?
— Я не такое выносила, государыня! А это ласка, как благодать, — из-за пушистых бровей блеснули странно большущие раскосые, редкие для степей жгуче-синие глаза.
— Тогда иди сюда, садись, — это перед ее коленями, — расскажи, что в жизни такое юное создание могло повидать, — нескрываемый сарказм.
Не в тон ей, но и без какого-либо елейства Шад-Мульк очень медленно, порою заново переживая, даже смахивая слезу, поведала старой ханше, почти что как есть, свою судьбу с того момента, как лишилась родителей и попала в неволю.
Образно этот рассказ из стана врага, и будь Большая Госпожа в другом настроении, она бы его не поняла. Да сейчас она сама в состоянии пораженца, понимает, что это такое, и буквально растрогана от искренних повествований Шад-Мульк.
— Ну а кто твой отец? — ожидаемый вопрос.
Вот тут она стала сочинять. Этот ход предвидел Молла Несарт и заставил Шадому выучить исторические имена персон, некоторые даты, факты события. А по правде говоря, она ведь совсем маленькой девчонкой попала в плен. И что она может помнить? Так, кое-что, но и это вроде достоверно, ибо напротив Сарай-Ханум, точнее за спиной Шад-Мульк, сидит старик — один из придворных летописцев — и согласно кивает.
Первую встречу, так сказать, предварительный тест, Шад-Мульк преодолела на ура. Да Сарай-Ханум — исконная кочевница, воительница и в первую очередь сама себе не позволит нарушать традицию царского двора, несмотря на жесткую борьбу и интригу, не пойдет в обход Великого эмира — значит должна лично получить благословение Тимура. А для этого Шад-Мульк надо тщательно проверить на предмет здоровья и болезней, продезинфицировать, прежде чем предстанет перед Властелином мира. Но это как Тимур пожелает, а до этого еще много времени. И вечером Сарай-Ханум, уважая юную гостью, приглашает ее на традиционный царский концерт.
Этот случай умудренный Молла Несарт тоже предвидел и убедительно наказывал:
— Шадомочка, смотри, не выказывай свои таланты где попало и перед кем попало. Это тайное твое оружие можно применять лишь в интимной обстановке, в крайней нужде, ведь надо помнить, что ты не какая-то актриса из «Сказки Востока», а ханская дочь, принцесса, и стремишься стать императрицей.
Шад-Мульк наставление помнила, да ноги ее не слушались, в такт мелодии сами собой выбивали на месте чечетку. И чего-то в этом представлении не хватало: не было раскрепощенности, полета духа, свободы и хотя бы немного фантазии. Эти актрисы — неплохие исполнительницы, но они рабыни — это видно по тусклым глазам.
— Бабушка, — вот так, а не иначе, зовет Шад-Мульк свою потенциальную покровительницу, и более того, она смеет нежно погладить пальчиками старческую дряблость ее руки. — Позволь мне спеть для тебя.
Здесь Шад-Мульк разошлась, а может, просто забылась. Первую песню, аккомпанируя себе, она исполнила на грузинском:
Ливень, розу леденивший,Стал прозрачней и теплее,Губ кораллы приоткрылись,Перлы сделались виднее,Улыбнулась мне царица,На подушки посадила,Пламень горестного сердца,Улыбаясь, потушила.[170]
Слов Сарай-Ханум не поняла, но этот высокий, чистый, как горный родник, голос, грустная мелодия задели ее ослабевшие с годами чувства: она прослезилась, взгрустнула.
Следом Шад-Мульк исполнила песню на тюркском языке:
Для тысяч вер угрозою угрозБыла любая прядь ее волос.А стан ее — розовотелый бук,Но гибок весь и строен, как бамбук.Заговорит — не речь, — чудесный мед.Но как смертельный яд он убивалВкусившего хоть каплю — наповал…[171]
Лицо Сарай-Ханум изменилось, посуровело, а что в глазах — не понять. Наступила какая-то пауза, тишина, все замерли, кроме Шад-Мульк, которая в это время напялила на голову пестрый тюрбан, принимая некий образ мужчины, вновь прильнула к арфе и чуть грубоватым голосом вновь стала петь:
Я умер от дыханья твоего,Погиб от обаянья твоего!Но я не знаю, кто ты! Уж не та ль,Чей образ вверг меня навек в печаль,И отнял трон и родину, и дом,И кем я был в скитальчестве ведом,И на чужбину брошен, пред тобойПовержен в прах, ничтожный камнебой?Душа меня покинула, едваПроизнесла ты первые слова.Нет, я не мог, как видно, умереть —Тебе в лицо я должен посмотреть!..[172]
Лицо Сарай-Ханум в изумлении вытянулось, наступила роковая тишина, все напряженно замерли в ожидании ее реакции. Одна Шад-Мульк сделала вид, что ничего не замечает. Она уже хозяйничала на сцене: командным жестом подозвала к себе музыкантов, напевая мелодию, подсказала, что наперво исполнять. И, начиная с медленного, она, теперь уже пластикой тела, буквально заворожила своим чарующим танцем.
Танец, как утверждают ученые, предшествовал рисунку, письму и даже языку. Это некая форма колдовства, инстинктивное выражение радости и печали. Танец, как подлинное искусство, — это полная космическая гармония, ярко выраженная свобода и единение душ. Шад-Мульк, начав с медленных, таинственных движений азиатских шаманов, перешла на танец Солнца, что в индуизме — символ избавления от невежества и рабства, а потом заискрились кавказские ритмы, и такой темп, такая чувственность, аура и такой экстаз, что сама Сарай-Ханум рванулась к сцене.
Для ночлега Шад-Мульк предоставили огромный шатер, множество служанок, ванну, прохладу. Выступление так ее извело, что наутро ее с трудом разбудили.
— Госпожа ждет, — с нею все вежливы, и прежде чем ступить на царский ковер, ее с утра благовониями обихаживают.
Сарай-Ханум пила чай, когда к ней ввели девушку. От прежней резвости, даже дерзости Шад-Мульк к утру почти что ничего не осталось. Вчера она шла на бой, на испытание себя и судьбы, вся отдалась и выдохлась в игре. Теперь оценка и вердикт один — жить или. Она упала на колени, поцеловала ковер, так и застыла в этой позе, ничего не видя, слыша лишь, как втягивается из пиалы чай и как стучит ее встревоженное сердце.
