Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной

— Нет, я не могу, — мотала головой Евгения. — За мной сейчас приедут. Моя мама. Или тётя Вера!

Старая дама покачала головой и оставила Евгении пачку бумажных салфеток — вытирать слезы.

Евгения набрала мамин номер, но та не ответила. Тогда — второй номер из тех, которые помнила наизусть. Мысленно она спрашивала: ведь ты мне поможешь, правда? Ты ведь всё поймешь, да?

— Да! — сказала тётя Вера. — Что стряслось и почему ты рыдаешь?

Потом она долго ничего не говорила — как будто перевернула трубку динамиком вниз, а Евгения не могла сказать ни слова, не могла ничего объяснить и только рыдала как дитя, повторяя одни и те же слова:

— Приезжай, пожалуйста!

Евгения не сомневалась, что тётя Вера приедет — она никогда не бросала своих. В её случае самым сложным было попасть в список своих, но если это уже случилось — она не бросит.

Тётя Вера научила Евгению многим важным вещам. Обнаружив в туалете почти полностью размотанный рулон бумаги, объяснила, как ею правильно пользоваться. Сказала, что джинсы не будут расстёгиваться, если опускать вниз замочек на молнии, и что кровь отстирывается только холодной водой. Кроме того, она научила Евгению считать, когда страшно: человека успокаивает счёт, и, если ты боишься спускаться вниз с крутой и шаткой лестницы, тебе нужно всего лишь считать ступеньки.

Евгения считала вслух по-русски, по-французски, по-английски — но секунды ползли как минуты, а минуты превратились в часы. Время сломалось, как часы, которые грохнули о стену, а тётя Вера почему-то всё не ехала и не ехала. У Евгении разрядился телефон — она забыла зарядить его в Москве, ей было совершенно не до этого. Хорошо, что успела позвонить в банк и попросить, чтобы заблокировали кредитки. За минуту до полной разрядки пришла безоблачная texto от Люс — как телеграмма из горнего мира на адскую кухню. Люс писала, что в Париже дождь и она идёт сегодня ужинать к Бернару. Как странно, что где-то есть дождь и Париж.

Устав сидеть, Евгения ходила по аэропорту, поднималась в зал вылета — к ней подходили чужие люди, спрашивали, почему она плачет и не могут ли они ей чем-нибудь помочь — но Евгения не могла даже поблагодарить их за любезность.

Она одна была виновата в том, что случилось. Трижды дура. 3D.

И она ответит за это — вернёт тёте Вере всё до последнего центика.

Тёти Веры всё не было, и, когда Евгения уже совсем отчаялась, она вдруг увидела перед собой маму Юльку.

Мама была бледной и впервые в жизни выглядела, как выражаются бабушки, на свой возраст.

— Вперёд! — сказала мама, хватая чемодан за ручку.

— Но сейчас тётя Вера приедет!

— Мы ей позвоним. Гляди, вон Ереваныч! Юрочка, мы здесь!

Нахмуренный отчим торопливо обнял Евгению, спросил, что случилось.

— Вот сволочь, а! — выразительно сказал он, когда Евгения закончила свою скорбную повесть, очистив от сомнительных подробностей, как очищают углы от паутины. — Ничего, я его мигом найду. Всех, кого надо, на уши поставлю. И деньги Верке вернём, не переживай. Солдат ребёнка не обидит! (Это была вторая его любимая присказка, первая — «Кто воевал, имеет право».)

Когда они выходили из аэропорта, Евгении показалось, что она видит вдали Лару и тётю Веру, но с ними был какой-то мужчина, а значит, это были никак не тётя Вера и Лара. Кроме того, глаза Евгении так распухли от слёз, что она с трудом вообще что-то видела.

В машине мама дала ей таблетку, и Евгению тут же поволокло в сон. Она прижалась к плечу Ереваныча, и тот сдержанно погладил её по макушке. Евгения спросила себя, почему она не сообразила сразу позвонить отчиму, вместо того чтобы сидеть в аэропорту, как у позорного столба?

Когда они проезжали мимо переулка Встречного, Евгения крепко спала — и видела во сне разбитое стекло, похожее на лесную паутину.

Юлька вполголоса объясняла Ереванычу, что от всей этой истории есть и несомненная польза: Евгения получила сразу несколько уроков в одной упаковке. Теперь она знает, что такое секс, понимает, на что похоже предательство, и впредь не станет доверять малознакомым людям.

— Ольга ваша дура ещё та, — невпопад ответил Ереваныч. — Нашла с кем бабло отправлять!

Оставшуюся дорогу они молчали, и только Евгения тихо постанывала во сне. Теперь ей снилось, что она снова стала ребёнком: мамины знакомые гладят её по голове, и она стоически терпит прикосновения шершавых рук и твёрдых перстней. Какая славная девочка! И учится хорошо. Хорошо учиться — это самое главное, запомни, Евгения!

Сама же мама Юлька всегда говорила ей в напутствие:

— Веди себя как можно хуже! — Ей не нравилось, что Евгения всегда держит себя в рамках — Юлька желала дочери захватывающей судьбы.

Евгения спала — и видела во сне родную квартиру в переулке Встречном, где до сих пор живёт бабушка, где в комнате на полке стоит шоколадная Эйфелева башня — всё ещё живая, хоть и покрывшаяся белёсыми разводами времени.

— …Мы ж забыли Верке позвонить! — всплеснула руками Копипаста, когда они уже поставили машину в гараж. — И ещё, Юрочка, нас с тобой соседи завтра на свадьбу позвали. Мы ведь хотим пойти, правда?

— На свадьбу? — переспросил Ереваныч. — Может, как-нибудь в другой раз?

Глава сорок вторая, последняя

Человек всю жизнь пишет книги ради одной страницы и пишет страницы ради одной строки.

Даже самая длинная дорога однажды заканчивается, как долгий день, большая книга и вечная любовь.

Лара уснула, лишь только машина выбралась на Россельбан.

Вера сняла с дочери шапку и подумала: как странно, я сто лет не звонила маме просто так, узнать, как дела. Всегда ищу какие-то причины для звонка, но чаще мама сама звонит мне, пересказывает сериалы… И я уже месяц не была у неё на Ботанике — даже больше месяца, с самого Нового года!

Завтра же! Завтра же поедет, вот прямо с утра.

— Серёжа, вы завтра свободны? — осторожно спросила Стенина и внутренне зажмурилась: вдруг скажет, я в водители не нанимался?

Доктор расплылся в такой широкой улыбке, что встречный инспектор ГИБДД принял её на свой счёт.

С улыбками вообще надо быть очень осторожным — однажды, лет двадцать назад, Вере показалось, что ей улыбается один юноша, но он всего лишь гримасничал, из-за солнца. И Вера выглядела очень глупо, когда начала улыбаться ему в ответ.

— Конечно, я свободен завтра, — сказал Серёжа. — Я двое суток отдыхаю, и вы можете рассчитывать на каждый час в этих сутках.

— Так много мне не надо, — испугалась Вера. — Приедете за мной к одиннадцати?

— Скорее, к двенадцати. Сначала — в полицию, насчёт номера.

— Ах, да!

— Вы не могли бы потише разговаривать, — проворчала дочь, — здесь вообще-то люди спят.

В ответ на её слова зазвонил телефон. Копипаста.

— Ты забрала её? — крикнула в трубку Вера. — Всё в порядке? А что случилось-то? Понятно. Потом расскажешь. Хорошо, приезжайте завтра, но ближе к вечеру, потому что я у матери буду весь день.

Стенина не считала себя хорошей матерью, как, впрочем, и хорошей дочерью. Она давно вышла из возраста, чтобы кем-то себя считать, тем более — кем-то хорошим. Невозможно быть хорошей для всех, как ни старайся. Даже «Джоконда» — и та не всем нравится. Даже Евгения не могла преодолеть неприязнь Ереваныча и не догадывалась о том, что действительно чувствует к ней обожаемая тётя Вера.

Самое смешное, что Вера тоже её обожала — эту смешную тощую девчонку, которая выросла в прекрасную хрупкую женщину. Евгения расцветала медленно, незаметно — как то юное деревце в Собачьем парке, полное жизненных соков, но ещё не выпустившее ни одного листочка. Обещание красоты, думала, глядя на него, Вера и вспомнила Евгению: голенастый подросток, слишком крупные, «на вырост», зубы и чудесный, низкий, не подходящий лёгонькому телу голос. Кроме этого голоса в ней тогда не было ничего, что можно счесть прекрасным, — но как юное деревце, Евгения была до последней своей клеточки наполнена обещанием расцвета. «Выправилась, сделалась», — неохотно признавала даже старшая Стенина.

К тридцати, наверное, станет настоящей красавицей и, возможно, будет писать книги. Евгения решила стать писательницей ещё в пятом классе — потому что поняла, что из неё никогда не получится великий художник.

— С чего такие выводы? — спросила Вера, и Евгения, позабыв давний разговор о мечте стать художницей, стала рассуждать о том, что все её любимые художники были мужчинами. И ещё — о том, что писать рассказы интереснее, чем рисовать. В художественной школе, где Евгения отучилась три года, их оставляли наедине с гипсовыми штуками, которые не вызывали у неё никаких чувств.

— А я думаю, самое главное в искусстве, тётя Вера — это вызывать чувства.