Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
— А я думаю, самое главное в искусстве, тётя Вера — это вызывать чувства.
Вера поёжилась, мышь аплодировала.
Пластилиновые фигуры, которые Евгения лепила в детстве, в конце концов куда-то исчезли все до одной — Стенина подозревала, что Юлька их попросту выбросила, как, впрочем, поступила со своей долей и сама Вера. Иногда фигуры ей снились — живые, запылённые, ростом с человека, они неуклюже толклись вокруг, пытаясь обнять Веру своими тоненькими руками, сплошь покрытыми отпечатками пальцев.
Лара выглядела рядом с будущей писательницей как мопс рядом с русской борзой. Удивительно, что они были так дружны, так преданы друг другу — «нам с Копипастой стоило бы у них поучиться», — думала Вера. Да, она очень любила Евгению — но эта любовь была отравлена завистью, как вода в колодце. Смотреть можно, пить — ни в коем случае.
— …Хотите что-нибудь выпить? Чай, кофе? — спросила Элина Юрьевна, профессор и руководитель Вериной дипломной работы. Судя по всему, Элина Юрьевна смотрела слишком много американских фильмов и позаимствовала оттуда универсальный этикетный вопрос о выпивке, дополненный, впрочем, чисто русским, безалкогольным уточнением: — Чай зелёный, чёрный?
Вера попросила зелёный, хотя и не любила его — почему-то решила, что Элину Юрьевну порадует этот выбор. В квартире было много зелёного разных оттенков — шторы, настольная лампа, обои, ковёр. И комнатные цветы в таком количестве, что из любой точки квартиры нельзя было не наткнуться взглядом — а то и рукой, — на какой-нибудь цветущий клеродендрон. На подоконниках несли вахту пластиковые банки с рассадой — осенью им на смену придут стеклянные, с помидорами.
Стенина перевела взгляд на календарь — он висел над письменным столом Элины Юрьевны, и красное окошечко, указывающее день, сегодня никто не передвинул. Двадцатое февраля вместо двадцать первого. Вера во всех домах и конторах следила за календарями — это была маленькая слабость из тех, которыми с годами обзаводится каждый человек. (Календари — ещё ничего. Юлька, например, переворачивала туалетную бумагу в чужих гальюнах — чтобы отматывалась от рулона сверху, а не снизу.)
Пока Элина Юрьевна гремела в кухне чашками, Вера сдвинула красное окошечко к нужному квадратику.
В тот день, 21 февраля, она поставила точку в дипломной работе. Прощайте, господин Курбе! Утром Вера допечатывала заключение, впервые в жизни ощущая, до чего же это приятное чувство — ходить без горы на плечах! Пусть даже эта гора родила мышь и Элина Юрьевна раскритикует её сейчас вдоль и поперёк. При всей своей мягкости и обходительности, рассаде на окнах, чёрном и зелёном чае профессорша славилась отменной въедливостью. Она была строга к умным студентам и безжалостна к лентяям. И как все другие старые преподаватели, принимала дипломников дома.
— Ну давайте посмотрим, что вы там наваляли, — дружелюбно сказала Элина Юрьевна, принимая у Веры диплом с таким видом, как будто это была коробка хороших конфет. Вера отпила глоток — у чая был интенсивный привкус сена.
— Сенча, — с гордостью пояснила Элина Юрьевна. — Дочь привезла из Японии.
Собака Элины Юрьевны, старая, как изношенное пальто, положила голову на передние лапы и протяжно вздохнула. Она была породистой, но сейчас в ней не осталось ничего, кроме старости. Прожитая жизнь, до краёв полная сгрызенных косточек, пойманных бабочек, изжёванных тапок, прогулок с хозяевами, драк с другими псами, погонь за кошками, краткого и счастливого материнства — всё это отражалось в усталых глазах собаки, имени которой Вера так и не удосужилась запомнить.
Элина Юрьевна просматривала работу, откладывая в сторону лист за листом. Она читала черновик раньше, новым было только заключение и тот факт, что диплом Веры Стениной предстал наконец в законченном виде, с учётом всех профессорских замечаний. Судя по лицу Элины Юрьевны, она была довольна Вериными трудами — во время чтения лицо её стало гордым, как у скульптора, который смотрит на готовую статую и думает: неужели это сделал я?
Вера пересчитывала горшки с цветами и пила ужасный сенный чай.
Тут в дверь позвонили. Собака снялась с места тяжело, как корабль с мели, — и пошла к двери, скорее по обязанности, нежели от всей души размахивая хвостом. Вера ещё в прошлый раз заметила на хвосте проплешину — возможно, она появилась потому, что собака спала под кадкой с фикусом и часто задевала его хвостом, как будто хвост был мачете, а кадка с фикусом — джунглями.
— Дочь, — сказала Элина Юрьевна. — Простите меня, Вера, я на минуточку.
Оказалось, что дочь Элины Юрьевны привозила ей не только чай из Японии, но ещё и — значительно чаще! — внука. Шустрый мальчик, на вид года два (как всякая «взрослая» мама, Вера уже не могла определять детский возраст навскидку, — а ведь раньше угадывала даже месяцы), деловито прошествовал в комнату и тут же застыл, увидев незнакомую тётку.
— Яша, ну что ты стоишь, проходи! — сказал кто-то недовольным голосом, после чего в комнате появилась красиво причёсанная женщина.
— Здрасьте! — видно было, что дочь Элины Юрьевны не любит улыбаться, и благодаря этому ей удастся избежать мимических морщин в будущем. — Мам, покорми его, а гулять не вздумайте — холодно.
— Не вздумаем, — сказала Элина Юрьевна. — Яша, помнишь, что нельзя обижать собачку Клару?
Неулыбчивая профессорская дочка вдруг оживилась, вспомнив:
— А мы чему научились-то, правда, Яша? Ну-ка покажи, где у мамы глазик?
Мальчик покорно, как дрессированный, ткнул пальцем в услужливо подставленный глаз, накрашенный по всем правилам макияжного искусства. Потом он показал глазик у себя и у бабушки — Вера в представлении не участвовала, а вот несчастная Клара (конечно, Клара!) не избежала пытки — стоило бабушке на секунду отвернуться, как Яша тут же ткнул пальцем в слезящуюся глазницу бедной псины. Собака взвыла от боли.
— Ну я же сказала, нельзя обижать собачку! — рассердилась бабушка, и Яша, секунду поразмыслив, заревел.
Дочь к тому времени уже покинула отчий дом — и Элина Юрьевна включила в соседней комнате телевизор.
— Иди, Яша, там мультики.
Малыш пошлёпал из комнаты прочь — собака, вздохнув, последовала за ним, потому что службу никто не отменял.
Элина Юрьевна вновь вернулась к диплому, и раздражённое выражение лица исчезло — она вновь выглядела гордой, как скульптор.
— Вы молодец, Вера, — сказала профессорша, и Вера от смущения дёрнулась, уронив со стола чужие бумаги.
Извиняясь — я такая неловкая, простите, да ничего страшного, — Стенина подняла листы. Это были экспертные заключения.
— Посмотрите, если интересно, — предложила Элина Юрьевна. Ещё бы Вере было не интересно! «Рекомендуемое решение о возможности перемещения предмета через таможенную границу», «степень редкости», «следы от старой конвертизации», «обширные выпады фрагментов орнамента» — даже будучи засорённым, пропущенным сквозь канцелярскую машину, этот специфический язык очаровывал. Вера никак не могла насытиться — читала и читала, так что Элина Юрьевна начала коситься на неё почти так же, как старушка Клара в соседней комнате косилась на малыша: вдруг ему опять взбредёт на ум «показать глазик»?
— Вы хотели бы стать экспертом? — спросила Элина Юрьевна.
— Я давно об этом думаю, — призналась Вера.
— А я давно думаю с этим завязать, уж простите меня за грубое слово, — сказала Элина Юрьевна. — Дочь уговаривает бросить работу. У нас ведь сад большой… И Яша. А цветов сколько! Теплицы! Я могу вас подготовить, Вера, хотите?
Стенина изо всех сил постаралась выразить на лице глубочайшую заинтересованность — она знала, что мимика её часто подводит. Но не в этот раз.
Вот так в один и тот же день она получила благословение на защиту диплома — и шанс стать экспертом по культурным ценностям.
Вера летела домой, не чувствуя мороза — а ведь февраль тогда стоял под стать нынешнему, даже по радио просили водителей подвозить тех, кто мёрзнет на остановках и зависит от общественного транспорта. Вере не было холодно — успех оказался горячим, он жёг изнутри, требовал, чтобы она его с кем-нибудь разделила. Пусть даже с первым встречным, которым оказалась мама.
Старшая Стенина в последнее время хандрила, и её, в общем, можно было понять. Столько лет вкладывать силы и деньги, да что там — всю себя, целиком, безоглядно — в один и тот же проект и не получить от него даже копейки прибыли, ни малейшей отдачи! Тут кто угодно захандрит. Как любой человек, потерпевший крушение жизненных надежд, мама пыталась анализировать ситуацию — но все эти «а что, если бы тогда» и «может, правда» лишь сильнее расстраивали её. Думать про Веруню плохо мама не могла в принципе, но с годами научилась сердиться на неё, продолжая всё так же, во всю ширь своего безразмерного сердца, любить. Сердилась — и любила. Ворчала — и любила. Ругала — и любила.
