Маргарет Этвуд - Слепой убийца

Мне не нравятся лопаты. Не нравится, что ими делают — ямы копают в земле.

Не психуй.

Дай ей платок. Не время дразнить. Ей надо пойти наверх и отдохнуть. И все будет в порядке.

Пусть это тебя не волнует.

Не принимай близко к сердцу.

Забудь.

Ночью она внезапно просыпается, сердце отчаянно колотится. Она выскальзывает из постели, бесшумно подходит к окну, поднимает раму и выглядывает. Почти полная луна, вся в прожилках и старых шрамах; ниже разливается нежно-оранжевый свет уличных фонарей, что отражаются в небе. Внизу — тротуар, покрытый пятнами теней; его загораживает каштан в саду перед домом, надежной, прочной сетью раскинул ветви, слабо поблескивают белые мотыльки цветов.

Рядом с каштаном мужчина, смотрит вверх. Она видит черные брови, глазные впадины, улыбку, разрезавшую темный овал лица. На ключицах что-то белеет — рубашка. Он поднимает руку, машет: он хочет, чтобы она вышла к нему — вылезла из окна, спустилась по дереву. Но она боится. Боится упасть.

Вот он на подоконнике, вот он в комнате. Цветы каштана ярко вспыхивают: при свете она видит лицо, посеревшую кожу; двумерные черты, как на фотографии, только размытые. Пахнет сгоревшим беконом. Он смотрит не на неё — не совсем на неё; она превратилась в свою тень, и он смотрит на тень. Туда, где были бы глаза, если бы тень видела.

Ей мучительно хочется прикоснуться к нему, но она не решается. Если его обнять, он расплывется, растает, распадется на куски, превратится в дым, в молекулы, в атомы. Её руки пройдут сквозь него.

Я же говорил, что вернусь.

Что с тобой случилось? Что произошло?

А ты не знаешь?

Теперь они снаружи — видимо, на крыше, смотрят вниз на город, но она этого города никогда не видела. На него точно сбросили громадную бомбу, всё в огне, всё пылает — дома, улицы, дворцы, фонтаны и храмы, они взрываются, лопаются фейерверками. И ни звука. Город горит в тишине, как на картинке, — белым, желтым, красным и оранжевым. Ни единого крика. Здесь нет людей — должно быть, они уже погибли.

Его лицо озаряют вспышки. Ничего не останется, говорит он. Груда камней, несколько старых слов. Все кончено, стёрто с лица земли. Никто не вспомнит.

Но он был такой красивый! говорит она. Теперь ей кажется, что она знает город, и знает очень хорошо — как свои пять пальцев. В небе поднимаются три луны. Цикрон, думает она. Любимая планета, земля моего сердца. Там однажды, давным-давно, я была счастлива. Все кончено, все погибло. Она не в силах смотреть на бушующее пламя.

Для кого-то красивый, говорит он. В этом всегда проблема.

А что случилось? Кто это сделал?

Старуха.

Кто?

L'histoire, cette vieille dame exaltée et menteuse.[62]

Он сверкает, будто жесть. Глаза — вертикальные щели. Она помнит его другим. Все, что делало его единственным в своем роде, сгорело. Ничего страшного, говорит он. Город построят заново. Так всегда бывает.

Теперь она его боится. Ты так изменился, говорит она.

Критическая ситуация. Пришлось с огнем бороться огнем.

Но вы победили. Я знаю, вы победили!

Никто не победил.

Значит, она ошиблась? Нет, о победе сообщали. Был парад, говорит она. Я слышала. С духовым оркестром.

Посмотри на меня, говорит он.

Но она не может. Не может сфокусироваться — он неустойчив. Он смутен, плывет, точно пламя свечи, но лишенный света. Она не видит его глаз.

Он мертв, конечно. Конечно, он мертв — она же получила телеграмму. Но ведь это вымысел. Просто другое измерение. Откуда опустошение тогда?

Он уходит, а она не может его позвать — горло пересохло. Вот он скрылся.

У неё сжимается сердце. Нет, нет, нет, нет, говорит что-то внутри неё. Слезы струятся по лицу.

И тут она действительно просыпается.

XIII

Сегодня дождь — слабенький, скуповатый апрельский дождик. Уже зацвели голубые пролески, проклюнулись нарциссы, рвутся к свету бог весть откуда явившиеся незабудки. Ну вот опять — растительная толкотня и давка. Им не надоедает: растения ничего не помнят — вот в чем дело. Не помнят, сколько раз уже проделывали все то же самое.

Должна признаться, меня удивляет, что я по-прежнему здесь, по-прежнему говорю с тобой. Мне нравится думать, что говорю, но, конечно, нет: я ничего не произношу, ты ничего не слышишь. Между нами лишь черная строка: нить, брошенная на пустую страницу, наугад.

Лед на порогах Лувето почти сошел — даже в тенистых провалах. Вода, сначала темная, потом белая, грохочет по известняковым расселинам и валунам, лёгкая, как всегда. Шум страшный, но успокаивающий, красивый даже. Понятно, почему он так людей притягивает. К водопадам, в горы и пустыни, в глубокие озера — туда, откуда нет возврата.

Пока выловили только один труп — накачанную наркотиками молодую женщину из Торонто. Еще одна поторопилась. Еще одна впустую потраченная жизнь. У неё здесь родственники — дядя, тетя. Теперь на них косятся, словно они виноваты; а у них сердитый вид загнанных в угол людей, знающих, что они невиновны. Не сомневаюсь, что за ними нет вины, но они живы, а все шишки получает тот, кто выжил. Такое правило. Пусть несправедливое.

Вчера утром заехал Уолтер — посмотреть, что разладилось за зиму. Как он говорит — «весенняя настройка», — он это проделывает у меня каждый год. Привез ящик с инструментами, ручную электропилу, электродрель: ему бы только пожужжать всласть.

Он сложил инструменты на задней веранде и затопал по дому. Вернулся довольный.

— Из садовой калитки вывалилась планка, — сказал он. — Сегодня поставлю новую, а выкрашу, когда высохнет.

— Да не беспокойся ты, — я это повторяю каждый год. — Все разваливается, но меня переживет.

Как обычно, Уолтер не обращает на меня внимания.

— И ступеньки на крыльце, — говорит он. — Надо покрасить. Одна вот-вот обвалится — набьем поверх новую. Упустили время — просочилась вода, ступенька гниет. Или даже, раз крыльцо — морилкой, дереву полезнее. Края покрасим другой краской — люди будут видеть, куда ступают. А то можно промахнуться — и до беды недалеко. — Мы он говорит из вежливости, а под людьми подразумевает меня. — Новую ступеньку набью сегодня.

— Ты промокнешь, — говорю я. — И по телевизору обещали, будет то же самое.

— Не-а, прояснится. — На небо даже не посмотрел.

Уолтер уехал за чем-то — наверное, за планками, а я этот промежуток времени пролежала на диване туманной героиней романа, забытой на страницах книги, где ей предназначено желтеть, плесневеть и осыпаться вместе с бумагой.

Отвратительный образ, сказала бы Майра.

А что ты предлагаешь? — спросила бы я.

Дело в том, что у меня опять барахлит сердце. Барахлит — своеобразное слово. Так говорят, желая преуменьшить опасность. Точно бракованная деталь (сердце, желудок, печень и все остальное) — капризный, сложный механизм, который можно образумить машинным маслом или отверткой. А все эти симптомы — толчки, боль, сердцебиение — просто выпендреж, и орган скоро перестанет резвиться и снова заработает, как надо.

Доктор недоволен. Что-то мямлит про анализы, обследования и поездки в Торонто, где прячутся лучшие специалисты, — те немногие, что ещё не отправились в мир иной. Доктор поменял мне лекарство и добавил ещё одно. Даже заговорил об операции. О чем речь, и чего мы достигнем, поинтересовалась я. Как выяснилось, усилий много, а толку мало. Он подозревает, что тут не обойтись без полной замены агрегата — это он так сказал, будто речь идет о посудомоечной машине. Мне придется встать в очередь и ждать агрегата, который больше не нужен владельцу. Проще говоря, чужого сердца, вырванного из груди какого-нибудь юнца: глупо вшивать такое же старое и изношенное, как то, что собираешься выбросить. Требуется свежее и сочное.

Но кто знает, откуда их берут? Я думаю, у беспризорных детей из Латинской Америки, во всяком случае, ходят такие параноидальные слухи. Похищенные сердца, товар черного рынка, вырванные из сломанных ребер, теплые, окровавленные, принесенные в жертву фальшивому богу. Кто этот фальшивый бог? Мы. Мы и наши деньги. Так сказала бы Лора. Не трогай эти деньги, говорила Рини. Ты не знаешь, где они побывали.

Смогу ли я жить, сознавая, что во мне сердце мертвого ребенка?

А если нет, тогда что?

Только не принимай эту путаную тоску за стоицизм. Я пью лекарства, с грехом пополам гуляю, но ничего не могу поделать со своим ужасом.

После ланча — кусок черствого сыра, стакан подозрительного молока и вялая морковка (на этой неделе Майра не выполнила взятое на себя обязательство наполнять мне холодильник), — вернулся Уолтер. Он измерял, пилил, колотил молотком, а потом постучался ко мне, извинился за шум и сказал, что теперь все тип-топ.