Пётр Самотарж - Одиночество зверя
— Не стану.
— Естественно, и будете правы. Покровский старательно дистанцируется от собственных министров — даже сейчас, будучи вроде как премьером. Создаёт образ отца родного, который в непрестанной заботе о народе шерстит чиновников и заставляет их работать. На внешней политике тоже выезжает — как бы бросает вызов империалистическому Западу, как бы восстанавливает попранный в девяностые международный авторитет России. В общем, эксплуатирует в своих интересах фантомные боли имперского сознания.
— Откуда же они берутся, эти фантомные боли?
— Самое обычное дело, все сгинувшие империи прошли через этап психологической ломки. Веками людям прививали порочное представление об авторитете государства, прежде всего, как о неотъемлемом свойстве военной силы, а столь древние стереотипы вы одним махом не разрушите.
— А Саранцев может изменить ситуацию?
— Ничего он не может. Он своих министров провести не может без согласия Покровского. Обменная фигура, пешка, фантом, чучело — выбирайте навскидку, все определения окажутся верными. Получит в очередной раз команду и вёрнет Покровскому президентское кресло, даже рот побоится открыть — для того и поставлен. Между прочим, Наташа, хотите — верьте, хотите — нет, но я с ним разговаривал.
— С кем?
— С Саранцевым. В прошлом году он решил продемонстрировать народу свой невероятный демократизм и пригласил к себе в Кремль представителей несистемной оппозиции. Много и красиво говорил, даже снизошёл до ответов на вопросы, и я ему свой тоже задал.
— Какой?
— Да всё о своём, наболевшем — о телевидении.
Ладнов хорошо запомнил тот день и свой обмен репликами с президентом. Ему тогда сообщили о приглашении за пару недель, но принимать какие-либо меры к своему костюму он категорически отказался, и явился в Сенатский дворец в джинсах, футболке, куртке в стиле «милитари» и с твёрдым намерением проверить степень готовности главы государства к диалогу, а не к вещанию с трибуны. Отношение к Саранцеву у него в ту пору было сложное — с одной стороны, тот определённо вышел из кадровой обоймы генерала, с другой — он являлся счастливым обладателем интеллигентного лица и, насколько можно было судить по официальной информации, уклонистом от службы в армии. То есть, напрямую таких сведений о Саранцеве не сообщалось, но он был физически здоров, а в армии не служил, хотя в его время выпускники вузов должны были служить два года офицерами после военной кафедры, а без военной кафедры — отслужить полтора года на общих основаниях по призыву и в последние шесть месяцев пройти офицерские сборы. Говорилось что-то об аспирантуре, о работе на стратегических объектах с бронью, но всё равно, Ладнов видел здесь почву и для разговора об отказе от всеобщего призыва, и в принципе о существовании несправедливых законов.
Между вступлением Ладнова в Кремль через нетуристическую, хотя и не Спасскую, а Никольскую башню и появлением в его поле зрения Саранцева прошло не меньше часа, скорее — полтора. За это время его встретили у ворот и проводили через служебный вход во дворец, но в неформальную его часть — в президентскую библиотеку. Он пришёл одним из последних, уселся на первый попавшийся стул, поздоровался и перекинулся парой слов со знакомыми, которые в помещении преобладали. День выдался солнечным, деревянные стеллажи с книгами вдоль стен тепло светились и создавали атмосферу дачи, а не казённого учреждения.
Ладнов тогда дотошно и самоедски прислушивался к своим чувствам и всеми силами стремился задавить идиотское чувство гордости. Власть его выделила, признала авторитет, избрала переговорщиком. Он приглашён в самое, так сказать, логово зверя, пресловутое чудище обло, озорно и огромно буквально пало перед ним ниц и ждёт его одобрения! На самом деле, разумеется, дело обстояло иначе, и он прекрасно понимал: Саранцев самоотверженно играет назначенную ему роль покровителя интеллигенции и либерализма, оттеняя чересчур одиозный в интеллигентских кругах образ Покровского. Сейчас он их здесь помаринует ещё некоторое время, потом заявится и начнёт рассуждать о своей любви к демократии, стремлении к построению либеральной конкурентной экономики и желании превратить Россию в передовое государство двадцать первого века. Президент выдавал сентенции из приведённого ряда регулярно, в разных пропорциях, едва ли не при каждом своём появлении на телеэкранах.
Разумеется, в библиотеке находилась съёмочная группа телевидения, призванная донести народу человечный образ главы государства, и Ладнов мысленно прорабатывал задуманные вопросы в стремлении сделать их совершенно неприемлемыми для показа широкой публике. Власть можно и нужно переигрывать на её поле, она слишком самоуверенна и нагла, и тем самым подставляется. Она не терпит возражений и делает вид, будто обижается ими, но её надо ставить на место при каждой возможности, и Ладнов не собирался упускать момент. Он только не рассчитывал увидеть себя в случае победы на телеэкране и наоборот, счёл бы такое появление свидетельством поражения.
Саранцев вошёл неожиданно и буднично, без торжественных объявлений и даже обыкновенного предупреждения, оппозиционеры даже не сразу обратили на него внимание. Оно спохватились, только услышав негромкое приветствие в наполненном гулом голосов помещении — видимо, президент умел акцентировать речь без особых внешних эффектов. Вместе с ним вошла небольшая тихая свита, всего из нескольких человек, среди которых выделялась единственная женщина — Кореанно. Телевизионная группа оживилась и приготовилась к работе, а Кореанно и сопровождающие лица скромно выстроились позади оператора — очевидно, не хотели попасть в кадр.
Как и ожидал Ладнов, Саранцев начал с заверений в приверженности идеалам демократии, затем довольно долго расписывал свои успехи на поприще народного правления и в итоге предложил сформулировать конкретные претензии к существующему политическому режиму. В аудитории раздались смешки, но затем уполномоченные представители всё же высказались конкретно: требование свободы слова и собраний, движения к независимому суду, демократизации политической системы, в первую очередь ликвидация или сведение к минимуму беззаконий при организации и проведении выборов всех уровней.
Саранцев выслушал, впечатывая неизвестное в свой айпад и задавая время от времени уточняющие вопросы. Затем выдал обычные возражения: свобода слова и собраний в стране есть, движение к торжеству закона, в том числе на выборах, также налицо. Здесь Ладнов и задал свой вопрос о телевидении: когда государственные каналы будут выведены из-под непосредственного контроля исполнительной власти, и намерена ли власть допустить учреждение и функционирование национальных частных телевизионных сетей.
Ответ Саранцева легко предугадывался: государственные каналы не контролируются ни правительством, ни администрацией президента, и действующее законодательство не препятствует созданию национальных частных телесетей. В своей жизни Ладнов много разговаривал с самыми разными людьми — от президента Рейгана и американских журналистов до сотрудников КГБ и уголовников. Он многое узнал о человеческих лицах, умел различать ложь, полуправду, неуверенность, истовое поклонение идеалам и безграничный цинизм. Физиономия Саранцева показалась ему непроницаемой. Лёгкая улыбка, уверенный взгляд — ни малейших признаков смущения. Лица начальников всегда возбуждали у Ладнова особое любопытство — верят ли они искренне в свою ложь? Саранцев не выглядел простаком — повадки матёрого политика он освоил давно и владел ими почти безупречно. Как строить с ним разговор, как утверждать общеизвестное и понятное вопреки его упорному отрицанию? Сказать: нет, вы не правы? Или — вы лжёте? Или — вас ввели в заблуждение? Наверное, последний вариант самый унизительный — он предполагает умственную и административную ущербность главы государства. Обвинение во лжи — агрессивное и оскорбительное, констатация неправоты — покровительственно-снисходительный жест. Мол, вы, конечно, не знаете, так я вас сейчас просвещу. По личному впечатлению Ладнова, Саранцев, разумеется, понимал реальное положение дел, но не считал свои слова ложью, а воспринимал их как законный инструмент политической борьбы. Признание президентом массового беззакония со стороны властей предполагает в качестве единственно возможного следующего шага отставку его самого, либо премьер-министра Покровского, поскольку при сохранении генерала в политике никакие реальные перемены политического режима не представляются возможными. Потому Саранцев, как показалось Ладнову, вовсе не мыслил категориями правды и лжи, а исключительно мотивами целесообразности.
Дискуссия президента с оппозиционерами разом обострилась и перешла в повышенные тона возмущения и неприятия, но тот нисколько не смутился и не растерялся, а с прежней улыбкой продолжал повторять сказанное им с самого начала: всё хорошо, вы ничего не понимаете, или, скорее — вы занимаетесь провокациями. Ни того, ни другого президент не говорил открыто, но не оставлял возможностей для других вариантов комментирования его позиции. Тогда Ладнов поинтересовался, зачем они вообще здесь собрались.
