Пётр Самотарж - Одиночество зверя

— И продолжаете с ними спорить?

— Конечно, продолжаю. Я никогда не сдамся. Я тоже упрямый. Компартия когда-то казалась неуязвимым и вечным монстром, и вдруг за несколько месяцев мир перевернулся с головы на ноги. Теперь она всего лишь одна из нескольких партий, и даже не самая сильная — уже прогресс.

— Зато появилась Единая Россия.

— Появилась. Но она не единственная, пусть пока и всесильная. Лично я считаю общественный прогресс по сравнению с советскими временами просто разительным. Пока, по крайней мере. Можете вы себе представить, чтобы Единая Россия упоминалась в Конституции как руководящая и направляющая сила российского общества? Я не могу даже представить, чтобы Покровский попытался такую поправку в Конституцию внести — он наоборот старается от них подальше держаться. А вот КПСС по советской конституции являлась единственной и неповторимой партией власти. Теперь даже мне вспомнить странно, хотя в восьмидесятые сам боролся за отмену пресловутой шестой статьи.

— Но демократии у нас нет?

— Нет, Наташа, вы уж чересчур категоричны. В мире найдутся государства, где с демократией дела обстоят печальней нашего, хотя такие страны и составляют уже меньшинство. Но остаётся, как обычно, проблема определения. Что есть демократия? Часто слышу от сторонников Покровского: это система власти, отвечающая интересам большинства населения. Или представлениям большинства населения о справедливой системе государственного устройства, я бы добавил от их лица. А от своего лица скажу другое: это система распределения ответственности за состояние государства на всё общество. Смена диктатуры свободными выборами не означает наступления царства всеобщего благосостояния, происходит всего лишь более равномерное распределение ответственности. Самой собой, избранные должностные лица имеют больше полномочий, чем рядовой избиратель, но они тоже зависят от него, не только он от них. Самое грустное — избиратели могут заблуждаться, причём в массовом порядке, и своим голосованием приводят страну к катастрофе. Виновата ли в таком случае демократия? В определённом смысле — да, но основной ответчик — общество. Ещё конкретней — политические лидеры, и заморочившие людям голову, и не сумевшие людей переубедить. Здесь вам и Россия в семнадцатом, и Германия в тридцать третьем. Возможно, примеры не совсем адекватные, ведь большевики на выборах в Учредительное собрание получили только 24 процента голосов, а нацисты на выборах в рейхстаг — что-то около тридцати — меньше, чем на предыдущих выборах. Но те и другие взяли власть, поскольку их противники раскололись и передрались друг с другом. А они, красные и коричневые, не боящиеся крови, ловко и споро сделали свою работу. Общество дорого платит за свою слабость, и с политиков спроса мало: многие из них попали в жернова террора и стали вроде как жертвами, а не виновниками трагедии. Я бы сказал, Россия сейчас на пороге демократии. Вопрос в том, сумеем ли мы через него переступить.

— Но ведь людей сажают и даже убивают.

— Наташа, при поздних коммунистах — о ранних я вообще молчу, при Ленине-Сталине под нож пошли миллионы — но при поздних коммунистах им противостояла в прямом смысле слова кучка диссидентов, половина которых сидела. Сейчас реальная оппозиция Единой России насчитывает минимум десятки тысяч активистов, сидят из них сотни. Убитых — единицы, и это двойственный сигнал. Их убили, поскольку не смогли посадить — при поздних коммунистах у власти подобных проблем не возникало. Среди избирателей даже не сотни тысяч, а миллионы готовы поддержать либеральные партии, но, как обычно, политики тянут одеяло каждый на себя, дробят голоса и не могут пробиться через процентный барьер. Можно сколько угодно обвинять власть в тайных кознях, но факт остаётся фактом — оппозиция не столько малочисленна, сколько разрозненна. Даже при нынешнем законодательстве и беззаконии мы можем прорваться в Думу, но предпочитаем выяснять отношения друг с другом и искать в своих рядах агентов Кремля.

— И что нам остаётся?

— Вы молодец, Наташа, семантически обошли растерянный вопрос: что делать? Отвечаю: нам остаётся искать пути взаимопонимания. Кстати, сегодня нам предстоит именно этому занятию посвятить некоторое количество времени. Лично я полон решимости сорвать голос.

— Верите в победу?

— Конечно. Я в неё верил, даже когда все остальные, свои и чужие, за мою веру считали меня ненормальным. Никогда не считал нужным взвешивать шансы и оценивать расстановку сил. Побеждают одержимые, а не уравновешенные.

— И что потом?

— Когда потом?

— После победы.

— То есть, после прохождения объединённой правой партии в парламент? Начнётся долгая и кропотливая работа. Повседневная, в основном будничная, а не героическая. Нам предстоит перевернуть сознание целой страны — дело на поколения вперёд. Но процесс может ускориться: нефтедолларовая модель экономики со всей очевидностью себя исчерпала, даже люди Покровского говорят о модернизации и инновациях, но с нынешней политической системой у них ничего не выйдет — бюрократия скорее предпочтёт уничтожить страну, чем поступится своими шкурными интересами. Наш долг — предложить свою альтернативу нынешнему статус-кво. Люди боятся перемен — им кажется, в последние десятилетия все изменения только ухудшали их положение, и теперь они шарахаются от слова «реформа» с суеверным ужасом. Но, когда экономика окажется на грани обрушения, станут возможными чудеса — даже революция перестанет пугать, сохранится только желание сбросить со своей шеи виновников катастрофы. Любви к чиновникам ведь и сейчас нет, даже бывали моменты, когда результаты изучения общественного мнения давали шокирующий результат — бюрократы вызывали у опрошенных больше раздражения, чем олигархи.

— А как вы объясняете неприятие либеральных идей обществом?

— Я с вами категорически не согласен, Наташа. Тотального отторжения либерализма у нас нет. Люди не против частной собственности в принципе, они возмущены её неравномерным распределением, и Россия здесь не является исключением. В глазах Западной Европы наши показатели социального расслоения представляются абсолютно неприемлемыми, хотя американцев они не слишком поразили бы. Но мы, во-первых, по менталитету ближе к Европе, и, во-вторых, низкие доходы у нас обеспечивают только уровень потребления, который и в Америке тоже считается недопустимым. Официальная пропаганда валит на правых ответственность за возникновение этих диспропорций в девяностые, но старательно замалчивает нежелание властей заниматься демонополизацией. Тем более, если не все, то подавляющее большинство, поддерживают гражданские и политические свободы и требуют гарантий своей частной собственности, которая после девяностых появилась тоже у большинства — такого у нас давненько не наблюдалось.

— Но Покровского ведь действительно поддерживает это самое большинство?

— Действительно, но не в той степени, как это пытается представить власть. Миллионам известны имена хороших знакомых Покровского, которые чудесным образом получили доступ ко всем лакомым кускам нашей экономики, и Авдонин в лагере для них вовсе не демонстрирует отделения власти от капитала. Есть ещё одна важная особенность политической ситуации: то же самое пресловутое большинство хочет безвозмездной национализации всех сырьевых монополий и осуждает Покровского за половинчатость сделанных им шагов. Рано или поздно он должен выбрать: возвращает он советскую социально-экономическую систему, или нет. Могу предположить, сейчас он этого не хочет, как и бюрократия в целом. В советской системе власти у неё будет, может, и больше, но материальной выгоды, по сравнению с нынешней — практически никакой. Собственно, в советской системе и страна долго не протянет, но их это вряд ли волнует. Вы ведь не станете утверждать, что люди испытывают непреходящее чувство восторга от своего материального положения?

— Не стану.

— Естественно, и будете правы. Покровский старательно дистанцируется от собственных министров — даже сейчас, будучи вроде как премьером. Создаёт образ отца родного, который в непрестанной заботе о народе шерстит чиновников и заставляет их работать. На внешней политике тоже выезжает — как бы бросает вызов империалистическому Западу, как бы восстанавливает попранный в девяностые международный авторитет России. В общем, эксплуатирует в своих интересах фантомные боли имперского сознания.

— Откуда же они берутся, эти фантомные боли?

— Самое обычное дело, все сгинувшие империи прошли через этап психологической ломки. Веками людям прививали порочное представление об авторитете государства, прежде всего, как о неотъемлемом свойстве военной силы, а столь древние стереотипы вы одним махом не разрушите.