Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель
— Конечно.
Толстяк обернулся и спросил, нашел ли кто-нибудь в карманах Марсело сигареты и спички. Нет. Только словарик, сборник стихов, ингалятор для астматиков, записная книжка с адресами да семьсот песо с мелочью.
— Вот видишь, — Толстяк перешел на ласковый тон. — Здесь вранье не пройдет. Не было у тебя ни сигарет, ни спичек. Для твоего же блага говорю — не дури.
Они у него кончились.
Что кончилось?
Сигареты.
И сигареты и спички? Все сразу?
Раздался смех.
И какие же сигареты ты курил? — «Жокей клуб», сказал он наугад. «Жокей клуб»? Сколько они стоят?
Он не мог ответить. Он не знал. Ему сунули в рот грязную тряпку.
— Давайте, прибавьте напряжение.
Стали прикладывать пикану к паху, под мышки, к подошвам. Его тело судорожно вскидывалось.
— Довольно. Хватит. Вижу, ты из породы упрямцев, идиот. Загубишь свою жизнь понапрасну. Даже если правительство переменится, мы все равно здесь останемся. И вы тоже. Те, кто выживет. Решайся, парень.
Они вынули тряпку у него изо рта.
— Мы знаем, что у тебя однажды был Рыжий, что ты познакомился с Рыжим через студента с юридического по имени Адальберто. Адальберто Паласиос. Вот видишь, мы знаем, что ты соврал. И ты тоже понимаешь, что другие раскололись.
Марсело был ошеломлен. Но нет, Рыжий не мог донести. Оставался Паласиос.
— Это неправда, — сказал он.
Толстяк добродушно посмотрел на него.
— Слушай, что я тебе скажу. Мы также знаем, что ты не партизан, что ты и муху не способен убить. Нам о тебе известно куда больше, чем ты можешь вообразить. Мы пытаем тебя не для этого, пойми, мы тебя пытаем, потому что ты еще кое-что знаешь и должен нам это рассказать. Мы очень надеемся на тебя, именно потому, что ты вот такой как есть. Потому что тебе нравятся стихи, потому что ты такой неженка. Понял? Да ты не обижайся. Не думай, что пиканой я тебя покалываю ради своего удовольствия. Нет. У меня тоже есть семья. Ты что, думаешь, мы какие-нибудь скоты, без отца-матери?
Лицо Толстяка прямо-таки излучало доброжелательность.
— Ну вот, теперь, когда мы немного подружились и ты убедился, что мы вовсе не такие, какими нас считают, поговорим спокойно. Ты сказал, что он подошел к тебе и попросил прикурить, и ты дал ему огоньку, ведь так?
— Да.
— А мы тебе доказали, что ты соврал.
— Да.
— Теперь ты видишь, что врать не имеет смысла. Мы обязательно выводим всех на чистую воду. Итак, вернемся в кафе на углу улиц Ривадавия и Аскуэнага. Это хотя бы правда, мы знаем. Как вы познакомились? Он просто так подошел к тебе и стал рассказывать про геррилью? Ты же знаешь, ни один партизан никогда никому про это не расскажет, разве что человеку абсолютно надежному. С чего бы это он вдруг доверился тебе, незнакомому? А ведь он тебе рассказал про геррилью.
Нет, никогда не рассказывал. Он не знал, кем был Палито. Знал, что он тукуманец, что работал на сахарном заводе, завод закрыли, он остался без работы, потом работал на заводе «Фиат», потом опять остался без работы.
И никогда не объяснял, почему остался без работы?
Нет.
И не говорил, почему отправился в Боливию?
Нет.
Так что он не знает, что Палито вступил там в партизанский отряд?
Нет, не знает.
И никогда не приходил к нему парень лет двадцати семи, высокий, в очках, курчавые черные волосы, прихрамывает.
То были точные приметы Лунго. Марсело ужаснулся. Теперь он был уверен — предал Паласиос.
Нет, он никогда не видел этого парня.
Толстяк молча смотрел на него. Потом обернулся и приказал:
— Дайте ему на всю катушку.
Ему опять затолкали в рот грязную тряпку, и он услышал, как Турок сказал: «Уж этот заговорит, не остановишь».
Начали с десен, потом подмышки, подошвы ног, мошонка. Ему казалось, что у него вырывают куски мяса раскаленными щипцами. Внезапно в глазах потемнело и сердце застучало в груди так, будто кто-то, запертый в комнате с бешеными собаками, рвущими его на части, колотит кулаком в дверь. Но вот разряды прекратились.
— Выньте тряпку.
Где спрятано оружие? Кто командиры? Где живет Лунго? Где у них явочная квартира? Были они как-то связаны с налетом в Калере?[329] Кто посещал кафе на углу Пасео-Колон и Сан-Хуан?
Он едва мог говорить, язык был как разбухший ком ваты. Он что-то пробормотал. Толстяк приблизил ухо. Что он говорит?
— Воды, — пролепетал Марсело.
Конечно, воды ему дадут, почему бы нет. Но сперва он должен ответить.
А он думал о Палито, о его несчастливом детстве на ранчо, о его страданиях в Боливии, о молчаливом стоицизме Гевары. В этот момент жизнь Палито зависела от одного его слова. Он никогда не совершил ничего значительного, никогда ничего не сделал, чтобы утолить печаль или голод хоть одного несчастного ребенка. На что же он, в конце концов, годен?
Толстяк показал ему бутылку охлажденной кока-колы.
Будет он говорить?
Марсело никак не отреагировал.
Тогда Толстяк откупорил бутылку и плеснул пузырящуюся жидкость на тело Марсело.
— Засуньте ему тряпку, — гневно распорядился он. — И дайте максимальное напряжение.
Муки возобновились, в глазах Марсело окончательно потемнело, и он потерял сознание. Когда же очнулся, словно разорванный на части вставал посреди пылающих руин, то услышал слова, которые сразу не вполне понял — что-то о докторе, об инъекции. Почувствовал укол. Потом услышал: «Надо его на время оставить».
Они заговорили между собой — о воскресенье, о пляже в Кильмесе[330], громко хохотали, жаловались, что пропадает праздничная встреча Нового года. Он услышал имена: Турок, Петрильо, или Потрильо, Толстяк, Шеф. В соседней комнате возобновились крики и вой. Почему его не прикончат? — сказал один. Кто-то подошел к Марсело и сказал: «Слышишь? Это твой друг Паласиос, мы ему не засунули кляп, чтобы ты слышал, а потом мы тебе его покажем».
Голова у него набита пылающей проспиртованной ватой, жажда невыносимая, и он слышит их слова: «Пивко-то не очень холодное, что тут поделаешь». Вопли продолжались. Палито, худой, кожа да кости, ранчо, команданте, новый человек.
— Ладно, ребята, за работу, — сказал кто-то, наверно, Толстяк. — Доктор говорит, этого надо на время оставить в покое.
Его развязывают и сбрасывают на пол.
— Приведите ту шлюху и Буццо.
Их волокут за волосы.
Марсело усаживают на пол у стены и заставляют смотреть: девушке лет девятнадцать — двадцать, парень немного постарше. С виду из рабочей среды, запуганные.
Того, кого назвали Буццо, раздевают и привязывают на том же столе, на котором пытали Марсело, а тем временем другие держат девушку. Толстяк говорит Буццо, что ему лучше заговорить, — иначе его будут пытать пиканой и изнасилуют его подружку.
— Мы знаем, что вы оба состоите в отряде Монтос[331]. Качито уже во всем сознался — в налете на казармы в Тигре, на госпиталь Сан-Фернандо, рассказал про гибель капрала Медины. Теперь ты нам выдашь кое-какие недостающие подробности: рассказывай про связь с отрядом в Кордове.
Какая связь? Он об этом ничего не знает?
— Принимайтесь за него, — приказал Толстяк.
Марсело видит со стороны то, что делали с ним, повторяются те же ужасные муки, те же чудовищные конвульсии.
— Довольно.
К парню подводят девушку.
— Как ее звать?
— Эстер.
«Эстерсита, тебе от мужчин обида», — напевает один из палачей.
— Помолчи ты, — говорит Толстяк.
— Где ты с ней познакомился?
— На фабрике.
— Какие у вас с ней отношения?
— Она моя невеста.
— И ничего общего с политикой, так?
— Ничего. Она просто моя невеста.
— И никогда не говорили о политике?
— Теперь все говорят о политике.
— Ах, так. Думаю, она знала, что ты член отряда монтонерос.
— Я не состою в их отряде.
Раздался веселый смех.
— Ладно, пусть так. Не будем спорить из-за чепухи. Разденьте ее.
Буццо закричал: «Не надо, не делайте этого!» В крике его слышалось отчаяние. Толстяк глянул на него и с ледяной вежливостью спросил:
— Ты что, думаешь помешать?
Буццо, покосившись на него, сказал:
— Конечно, сейчас я ничего не могу сделать. Но если когда-нибудь отсюда выйду, клянусь, я отыщу каждого из вас и прикончу.
На миг все остолбенели. Их лица выражали неимоверное веселье. Обернувшись к своим подручным, Толстяк спросил, чего они ждут. Платье на девушке разорвали в клочья. Марсело глядел, ужасаясь, и не мог отвести взгляда, словно завороженный. Девушка была из простых, из бедноты, но чувствовалась в ней какая-то скромная красота индеанок из провинции Сантьяго-дель-Эстеро. Да, конечно, Марсело теперь вспомнились несколько слов, произнесенных ею с акцентом, характерным для той провинции. Палачи, срывая с нее одежду, горланили, хохотали с нервной горячностью, особенно один мерзкий верзила орал: «Я первый!»
