Вся синева неба - да Коста Мелисса
Ей требуется несколько секунд, чтобы понять, откуда этот шум вокруг нее. Мужские голоса. Ей нужно время, чтобы вернуться в Аас, в усадьбу Ипполита, а точнее — в кухоньку в пристройке. Она приходит в себя, когда Эмиль уже стоит перед ней в своем черном пальто, с заснеженными темными волосами. Она застыла, не веря своим глазам. Она уже не знает, вправду ли он уезжал или ей приснилось, что он уехал.
— Ну и лицо у тебя, — говорит он, улыбаясь.
Она не может произнести ни звука. Он опускается рядом с ней за маленький стол.
— Ты не нашла мою записку?
— А?
— Записку на ночном столике…
Она качает головой. Ей даже в голову не пришло взглянуть на ночной столик.
— Я писал тебе, что вернусь к полудню. Что я просто уехал отправить письмо.
У нее, должно быть, еще растерянный вид, потому что он улыбается, незаметно поглаживая ее по колену под столом, словно говоря: Все хорошо, я вернулся.
Только тут она замечает, что Альбен сидит за столом напротив и подал ей тарелку. Замечает и то, что ей легче дышать и вдруг хочется есть. Она бросает на него еще один взгляд, взяв вилку, последний взгляд, чтобы убедиться, что он здесь, что ей не приснилось, он вернулся. Потом она буквально набрасывается на разогретые овощи. Боже мой, как же она проголодалась.
— Куда ты ездил?
— В По.
Они говорят с полным ртом, не обращая внимания на Альбена, который все равно погрузился в чтение газеты.
— Это было…
Она мнется:
— Это было письмо твоим родителям?
Он кивает, не отрываясь от еды.
— Да… Кое-какие инструкции.
Она думает, что речь идет, должно быть, о решении, которое он принял на днях, о кремации. И больше не настаивает. Но несколько минут спустя, когда Альбен встает из-за стола, она спрашивает:
— Ты помнишь, что произошло вчера вечером?
— А?
Он продолжает есть, уставившись в свою тарелку.
— На стройке…
Он берет стакан воды и проглатывает ком в горле, прежде чем выпить.
— А, Ипполит и Альбен сказали, что я, кажется, упал. Ты, видно, не захотела везти меня к врачу.
Она внимательно всматривается в него, пытаясь понять, не шутит ли он, но вид у него самый что ни на есть серьезный.
— Ты… Ты не помнишь? — настаивает она.
— Нет.
— Нет?
Он поворачивается к ней и качает головой.
— Нет. Мне хуже и хуже. Все пошло быстрее…
— Как это?
— У меня провалы. Я не всегда знаю, что делал вчера или… Или какой сегодня день.
Оба пытаются делать вид, будто не заморачиваются этим, будто все нормально и они воспринимают это легко. Они снова начинают есть, но несколько минут спустя Жоанна опять напоминает:
— Ты принял меня за кого-то другого. Кажется, ты принял меня за Лору.
Она видит, как его брови сдвигаются к переносице, хотя он упорно не поднимает глаз от тарелки.
— Я… Я не обидел тебя… не сделал ничего обидного или… или плохого?
Она пожимает плечами.
— Ты очень на меня злился.
Она этого не ожидала, но он смеется нервным смехом, глядя в тарелку.
— Меня это не удивляет!
Она смотрит на него, не понимая.
— А?
Он отвечает, все еще смеясь:
— Да, она умела достать! У нее был дар… Исключительный дар злить меня! Она бы, думаю, тебе не понравилась…
Жоанна тоже улыбается, немного робко.
— Вот как?
— Она была нахалкой и задирой. Она никогда не нравилась моим родителям… и моей сестре.
Он сам удивлен, что так легко упоминает Лору, смеется и видит, как Жоанна улыбается в ответ. Он удивляется еще больше, когда она, отложив вилку, заявляет с улыбкой в глазах:
— А Леон был папенькиным сынком, и ему отчаянно не хватало мужества. Тебе бы он тоже не понравился.
Он не знает, что сказать, и улыбка его на миг застывает. Она никогда не говорила о Леоне. Никогда по собственной инициативе. А когда была вынуждена, говорила серьезным и скорбным тоном. Но не сегодня. Он старается быстро взять себя в руки, чтобы не повисла неловкость:
— Вот видишь… Нам не так уж плохо вдвоем.
Она кивает, и глаза ее блестят.
24
Альбен покидает усадьбу через несколько дней, перед Рождеством. Прощание вышло коротким. Без вечеринки и возлияний. Ипполит сидит на чемоданах. Он уезжает на две недели рождественских праздников к сестре в По. Усадьба закрывается, и стройка тоже. Новых волонтеров он не будет принимать до января. Однако он разрешил Эмилю и Жоанне остаться в пристройке и посоветовал им отдохнуть в его отсутствие. Он рад, что будет кому позаботиться о его псе Мистике, которого сестра не терпит в своей квартире. Он оставил им инструкции, как его кормить и как правильно топить камин в пристройке. Дал расписание передвижной лавки «Тут Тут». Потом вручил им ключи от усадьбы и удалился почти нехотя. Ипполит явно не любит слишком надолго покидать свои горы.
И вот в это утро они совсем одни в усадьбе. Пок и Мистик — всего лишь тени, скользящие по ледяным просторам, оставляющие следы на снегу. Жоанна и Эмиль немного растеряны в полнейшей тишине в этой пристройке, где остальные три комнаты пусты. О работе на стройке не может быть и речи. Ипполит строго-настрого запретил им соваться туда в его отсутствие, да и ледяной ветер, задувающий снаружи, все равно бы их не пустил. Они сидят за скудным обедом в пустой кухоньке и смотрят, как кружат за окном снежные хлопья, уносимые порывами ветра.
— Что будем делать? — спрашивает Эмиль, гоняя горошины вилкой по тарелке.
Жоанна пожимает плечами.
— Никуда не выйдешь в такую погоду.
Эмиль уже посмотрел утром: у Ипполита нет книг. Нет даже старых газет, нечего полистать. Телевизора, разумеется, тоже нет. Он уже исписал много страниц своего дневника в последние дни, писал отцу, матери, Маржори, Рено, пользуясь краткой передышкой, которую дала ему память. Жоанна потирает шею, отложив вилку.
— У тебя есть идея? — с надеждой спрашивает Эмиль.
Она нерешительно пожимает плечами.
— Мы могли бы поступить как все…
— То есть?
— Справить Рождество.
Удивленный, он откидывается на спинку стула.
— Ты хочешь сказать… как нормальные люди, у которых есть семья и которые не готовятся умереть?
Он выпалил это с долей цинизма и с известной дерзостью, как будто надеялся в глубине души вызвать у нее улыбку.
— Да, — отвечает Жоанна серьезно. — Ты ведь праздновал Рождество с семьей?
— Конечно. Мы начинали готовиться за недели. Елка, вертеп, подборки традиционных песен…
Жоанна слабо улыбается, как будто ей это тоже навевает воспоминания о семье.
— Ты тоже праздновала Рождество? — спрашивает Эмиль.
— Да. Мы с отцом все делали своими руками. Подарки, украшения, елочные гирлянды, ароматические свечи. А потом готовили наши фирменные настои на основе апельсиновых корок, горького какао и корицы.
Он не может удержаться от улыбки. Как будто запах корицы щекочет ему ноздри. Как будто в ушах стоит колокольный звон на фоне звуков пианино, доносящихся из репродукторов в гостиной. Он почти слышит шумы в кухне. Голоса Маржо и матери. Он чувствует, как дымок от масла с петрушкой, в котором томятся улитки, распространяется по первому этажу. На прошлое Рождество близнецы пришли в колпаках Санта-Клауса, а Бастьен где-то отыскал красный галстук-бабочку. Никто не обсуждал усталую и отсутствующую мину Эмиля. Прошло пять месяцев с ухода Лоры, и все думали, что он наверняка уже оправился. А он был не совсем с ними. Теперь он понимает, что испортил свое последнее Рождество. Последнее настоящее Рождество, во всяком случае. Ему осталось это, с Жоанной, в этой пустой пристройке. С Жоанной, которая как бы его жена… Ладно, они, в конце концов, семья. Он расправляет плечи уже с большим энтузиазмом.
— Ты права. Мы можем справить Рождество.
Это их первое Рождество вместе и, вероятно, последнее. Нельзя упустить такую возможность.
