Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Новый Свет, о котором сейчас пойдет речь, ничем таким особым от Старого не отличался, разве малость поновее. Приехал я туда и сразу в ООН. Это что ж, говорю, получается, сукины дети, как это вы Америку распустили? Так я, понимаете, разволновался, что еще немного, и я бы там все раскрошил. Мне говорят, а мы тут ни при чем, они сами виноваты, пожалуйте, батенька, в Конгресс. Доберемся и до Конгресса, говорю, а сам прямехонько в Белый Дом. Прихожу к президенту, а его Дома нету. Сижу в приемной, секретурок ихних разглядываю: ничего, думаю, есть и в Америке бабы. Скоро, спрашиваю, президент-то придет? Погодите, говорят, он еще в Конгрессе заседает, скоро будет. Есть мне время ждать, говорю, — и в Конгресс. А там говорят: он уже Домой ушедши. Я опять в Белый Дом. Долго, думаю, они со мной в прятки будут играть?.. Там ко мне какой-то здоровый мужик выходит и, по местному обычаю, три раза меня по спине бьет, а потом за дверь выкидывает. Тут уж я совсем озверел, теперь, мать-перемать, уж спуску не ждите! Как стал плеваться, так весь Белый Дом заплевал. Ну, смотрю, они уже с повинной выходят. Сам президент с хлебом-солью да сенаторы на подхвате. Ошибочка, говорит, вышла, недосмотрел. Ладно, говорю, на первый раз прощается, сейчас не об том разговор. А давай-ка, милок, сюда к ленчу всех своих главных капиталистов зови, а я уж с ними сам потолкую. Сказано — сделано. Собрали их в холле всех как есть, даже Рокфеллер, толстая свинья, приполз. Я уж к тому времени немного отошел и по-хорошему: вы что ж, говорю, ребята? Так нельзя. Рабочих обижать, ну куда это годится? Вон и папу расстроили. Давайте лучше мирно договоримся. Смотрю — стыд их взял, у половины слюнявчики уж мокрые. Сам Рокфеллер подходит, ревет белугой. Я-то вижу — слезы у него кибернетические, да хрен с ним, хоть такие! Исправимся, говорит, дайте срок. И деньги мне эти самые сует. Нет, ребята, не за деньги я! Не все, говорю, деньгами-то купить можно. Имеющий уши да услышит. Ну да хватит на сегодня. Они меня поняли, вздохнули с облегчением и весь вечер по кабакам водили, стриптизы да всякие штуки показывали. К ночи я махнул в парк, переночевал на скамеечке, а утром мы с президентом в машине на митинг поехали. Народу тьма, пол-Америки собралось, а кто не собрался, тот к телевизору цветному морду приткнул. Но только мы, понимаете, на трибуну взгромоздячились, гляжу — какой-то тип в толпе из оптической винтовки целится. Я прыг в сторону, и он в президента попал. Что тут поднялось — не описать, кто-то даже предложил помочь президенту, а один полицейский стал палить в воздух из «мелкашки», словом, страшно все разволновались. Затем один из сенаторов, тот, что потолще, спросил, не пойду ли я в президенты? Ну уж нет, говорю, идите вы в баню! Меня жинка ждет.
Ну, тут президентово тело оттащили, я подхожу к микрофону и вроде как прощальные слова говорю. Вот что, братцы-американцы! Уезжаю я от вас. Знаю, натворите вы тут, черти полосатые, делов, но ведь я ж вам не нянька. Скажу только: живите по совести, друг дружку не забижайте, президенты тоже жить хочут, а главное, бросьте кошельками размахивать словно черт знает что. А в общем, добавил я напоследок, ну вас всех в задницу! С таким напутствием я отбыл восвояси. Вот так, поездив по Европе, я вернулся к своей… сами понимаете, Пенелопе.
ВТОРАЯ КНИГА
(будем надеяться, никакого отношения к первой не имеющая)
не взрыв но всхлип —две белых лошади гонятся за мной, две белых лошади гонятсяза мной, и вот — еще один несчастный на земле!..Мое сердце перестало биться, и руки мои похолодели…Пусть моя могила будет чистой!
Проследи, дружище, чтобы никакие засранцы не закидали ее своим дерьмом. Я вижу — они уже спешат и тяжело дышат, их руки полны теплого дерьма. Зачем вы ввязались в эту историю, ребята? Лучше бы умыли руки. Зачем поливать грязью кого-то, кто умер целую вечность назад — вчера?
Вчерашний смысл вчера утратил смысл. Так, кажется?.. Таков конец жизни всякого человека, всякой маленькой вселенной, всех реализованных и нереализованных возможностей. Память нам подсказывает, что конец — отправная точка. Вернемся к началу.
В начале было нечто. Я вижу смутно в молочной пелене Времени, как бессчетные стаи нитеобразных существ устремляются по Реке Жизни к дельте. Одно из миллионов этих существ отмечено Его печатью. (Если взгляду моему доступна ретроспекция, то обладание оптическими достоинствами микроскопа тем более не причина для хвастовства.)
Итак, отмеченный Божьей печатью удалец переходит из дельты в устье и в новую дельту. А дальше? Не взрыв, но что?..
Между этими двумя моментами, между завтрашним рождением и вчерашней смертью, и пролетела, проползла моя жизнь. Ни длинная, ни короткая, ни веселая, ни грустная. Так, какая-то… Сама по себе.
Самый смешной парадокс Истории: мог бы и не родиться, а вот — живу, и даже умер. Бессильны властвовать собою. Этому не научишься, живи хоть сто веков. Кстати, о Вечности. Заглянем ей под юбку… Фу! Почтенная мадам не слишком чистоплотна… Кого здесь только нет?! Гении, как мандавошки, переползают друг через друга в теплых испарениях дешевого «Шипра». Пьяный в хламину Шекспир мочится на академическое собрание своих сочинений. Легкой струи вам, маэстро! Тут же Кант, как всегда в онанистическом угаре. Далее и вовсе знакомые лица — «блатники». «Здорово, Володя! И ты к нам?» Ну нет, поскорей бы на воздух!.. Адюльтер не состоялся.
А на нет и судна нет. Ходи под себя.
Но этого периода я своей жизни не помню. Ни в начале, ни в конце.
В начале было Слово. Но что это было за слово, одному Богу известно. Возможно, «лошадь». Возможно, «мама». Но не «синхрофазотрон» и не «Сталин». Слова, которыми я овладевал, чтобы общаться с миром, не удовлетворяли меня своей безликостью, и я произносил их по-своему, вкладывая в них особое ритуальное значение. Дураку понятно, что «масло» и «слясля» не одно и то же, но все-таки мне мазали «сляслей» хлеб, я окунал в нее палец, врачи рекомендовали ее в больших количествах. Я пил «млику» с «бякой» и не умер, наоборот, они шли мне на пользу. Но прикладное словотворчество не могло удовлетворить мой пытливый разум; не знакомый с основами общей семантики, он тщился выдумать нечто более грандиозное и всеохватывающее. Например, «кену». Неважно, что это означало, главное, «кена» дала толчок «рене». Но и «рена» не осталась одинокой. «Бена» была ее родной дочерью — и далеко не бесплодной. От нее пошли и иные колена. «Дена» родила «сену», «сена» родила «хену», «хена» родила «пьену», «пьена» родила «гиену», «гиена» родила «бернину», «бернина» родила «лябниду», «лябнида» родила «блядиду», «блядида» родила «блядаку», «блядака» родила «кундака», «кундак» родил «жмудака», «жмудак» родил «бардака», «бардак» родил «булдака», «булдак» — «варгака», «варгак» — «рогака», «рогак» — почему-то «карнизу», «карниза» — «слизу», «слиза» — «мантерапуку», «мантерапука» — «сругалукту», «сругалукта» — «прим-бамфигуку», «примбамфигука» разрешилась от бремени «миньхуя-конькою», чей подвиг будет воспет в веках; она произвела на свет «плембартачкстуфпрингальтукийшснейфтимазодассрикапунгадлейбнихошкевттрувдайящмингацрувыайскондлевхамундочеризеужвортэдиксаблюхуйнооморэнветцельрамньъбюстмяиваунг…»ну и так далее. Песнь освобожденного Логоса. Реквием павшим борцам за независимость «слясли».
С космогонией вроде покончено. До того как наступит первобытно-общинный строй, два слова о бане.
Я обращаюсь к пионерам, не посвященным в тайну санузлов, к тем, кто рос под боевые кличи кухонных баталий, к вам, скваттеры квадратных дюймов, с рубцами на висках от конфорок, — помните ли вы баню?..
Кто захотел бы все понять у людей, тот должен бы был пойти в баню! Малыш, невидимой нитью связанный с пупом матери, вышагивает рядом с ней в свою первую парилку.
— Куда вы его тащите?.. Здоровый мужик. Нечего ему тут делать!
— Ну что вы! Он еще ничего не понимает…
А понять не легко. Среди укутанных паром мясных пирамид тоненькая девочка раздражает пальцами свой клитор. Мать бьет ее по руке, одновременно хлеща веником себе в промежность, от которой отваливаются целые пласты грязи… Разнузданный березовый дух впивается в ноздри. Малыш плачет. Да-а, парилка есть нечто, что должно превозмочь!..
Тут он замечает другого героя: этот карапуз не держится за руку матери, не боится пекла, ему все интересно, он бегает, увертываясь от шаек, смеется, хлопает в ладоши. Быть может, он будущий Альфред Хичкок? Может быть, Самуил Беккет?.. Его зовут Петя. Его половой член вызывает недоумение и восторги присутствующих. Это карлик. Приходит банщица, мощная старуха, и привычным жестом выбрасывает его из парилки.
Увы, у маленьких людей слишком маленькие добродетели.
