Декстер Мастерс - Несчастный случай

— И, вероятно, спали по ночам после того, что вам приходилось там делать?

— Ну, да, понятно. Но только это все-таки разница — убьешь за раз одного или, скажем, тысячу, или сто тысяч. Хотя не в том дело. Дело вот в чем: что у них там за штука такая в руках? Или, может, они уже выпустили ее из рук?

«Тереза досадливо морщится и меняет позу — усаживается боком, наполовину отвернувшись от шофера. К ней пришло, было, второе дыхание, немного ослабело напряжение, державшее ее точно в тисках всю прошлую ночь и весь день, а теперь, видно, все начинается сызнова.

— Вам бы следовало побеседовать с кем-нибудь из них, тогда бы вы лучше понимали, о чем говорите, — произносит она и чувствует, что слова ее нелепы. Но ей все равно.

— Да я с вами не с первой говорю. А тут еще я прочёл в газете, совсем недавно, как один заявил, будто есть один шанс на черт-те сколько, на триллион, что ли, что эти самые бомбы на Бикини могут весь мир разнести в клочья. И я подумал, шанс такой, что вроде и не опасно. А потом думаю — да откуда они вообще взялись, эти шансы? Кто этим делом заправляет? Тут поневоле задумаешься — а знает ли, вообще кто-нибудь, куда это все ведет и чем кончится, а не только — с чего началось?

Солдат говорит вежливо, но есть в его тоне какая-то ехидная, въедливая нотка, — от нее ноют зубы, как от царапанья по стеклу; Терезу это все сильней выводит из себя, но она не знает, что сказать. А солдат потешается: из всех способов развлечься, рассеять скуку нескончаемых рейсов, самый лучший; какой он только мог придумать, — это изводить пассажиров подобными разговорами; он уже здорово наловчился. Чего только тут не услышишь в ответ!

— Вроде, как нам в школе говорили про того парня, что открыл людям огонь, а боги за это привязали его к скале, и стервятники с тех пор клюют него печенку. Может, некоторые вещи вовсе и не полагается открывать. Может…

— Да замолчите вы! — кричит Тереза. — Оставьте меня в покое, пожалуйста!

Такого ответа солдат еще не слыхивал, и, удивленный, он больше уже не раскрывает рта.

У ворот Терезе приготовлен пропуск. Кроме того, ее здесь ждет записка от Дэвида: пусть она идет прямо в „Вигвам“, там для нее приготовлена комната, и если она хочет видеть родных Луиса, они тоже там, а если Дэвида не будет, когда она приедет, то он постарается прийти как можно скорее.

Едва переступив порог „Вигвама“, она сталкивается с Либби. Ни слова не говоря, они бросаются друг другу на шею и долго стоят обнявшись: они плачут, и на этот раз слезы приносят облегчение; и пока они поднимаются по лестнице в комнату миссис Саксл, Тереза впервые после отъезда из Нью-Йорка чувствует, что в мире есть не только смерть… хотя в нескольких сотнях шагов вправо или влево отсюда (она не знает точно) смерть ждет своего часа.

— Вы мне все сказали, кроме одного, — произнес человек, сидевший за столом. — Может, быть, этого никто не сумеет сказать, и мой сын, пожалуй, меньше всех. Я знавал такие случаи, когда вот так, вдруг, разразится катастрофа, и тот, кто пострадал, иной раз меньше понимает, что произошло, чем тот, кто при этом даже и не был. Может быть, вы все-таки догадываетесь, может, у вас есть хоть какие-то мысли на этот счет. Конечно, это ничему не поможет, но всегда лучше знать правду.

Голос умолк. В тусклом сумеречном свете, проникавшем сквозь окна в дальнем конце комнаты, ни говорившего, ни стола, за которым он сидел, нельзя было разглядеть, они казались бесформенными тенями среди других теней в темноте. Слова, полные ожидания, повисли в воздухе… Захочет ли молодой человек у окна ответить? Вопрос ведь не задан в упор… Самый воздух в комнате полон ожидания, но ответа нет.

— Это было действительно неизбежно? — спросил наконец тот, кто сидел у стола.

В окно проникало так мало света, что виднелись только очертания головы молодого человека, но лица нельзя было разглядеть — и сидевшему в комнате голова эта казалась силуэтом, вырезанным из черной бумаги; силуэт вырисовывался на фоне окна совсем низко, потому что молодой человек — небольшого роста, а усталость словно сделала его еще меньше. Он заговорил, и голос его дрожал — не от плохо сдерживаемого волнения, но от неодолимой усталости, и поэтому, как ни странно, в каждом слове чудился особый, скрытый смысл. На самом же деле слова ничего не значили, в них была одна только усталость.

— Не уверен, что знать — лучше, мистер Саксл. Не всегда. Если бы хоть знать наверняка, или если бы от знания был какой-то толк… Но знать просто ради того, чтобы знать… Во всяком случае, есть вещи… вот как теперь…

— Луис говорил, что именно так и совершаются величайшие открытия. Помню, один человек у нас в Джорджтауне, Брикерхоф — он был строитель, подрядчик, — как-то спросил Луиса, что ему даст все это ученье, — понимаете, какая ему практическая цена. И Луис сказал, что, пожалуй, практически никакой цены нет, во всяком случае, он ее не ощущает, и Брикерхоф ничего не мог понять. Просто открывать что-то новое, просто знать для того, чтобы знать — Луис всегда это говорил, вот как вы сейчас сказали. Он очень уважал вас, Дэвид. Он всегда рассказывал о вас, когда приезжал домой.

— Да, я знаю, мистер Саксл.

— И вы тоже его уважали, я знаю. Я так и говорил жене. Вы были очень добры, Дэвид, больше чем добры, и мы… Люди чаще всего уважают друг друга взаимно, это редко бывает только с одной стороны.

— Тут больше, чем уважение, мистер Саксл. Мы работали все вместе, рука об руку. Здесь все по-настоящему любят Луиса.

— Так и я думал, — произнес старик Саксл; и чуть погодя повторил: — Так я и думал.

В комнате стало почти совсем темно. Бенджамен Саксл напрягал зрение, но и сквозь сильные очки не мог разглядеть Дэвида, который отошел от окна и двигался по комнате, медленно, но как человек, знающий наизусть, где тут что стоит; трость прерывисто стучала по цементному полу. У двери Дэвид остановился; зоркие глаза его даже в темноте различали распределительную доску с выключателями, по четыре в ряд. Он поднял трость, нащупал ее концом один из выключателей и нажал кнопку, как делал сотни раз, входя в эту комнату.

Вспыхнул свет, старик Саксл машинально поднял глаза к потолку, потом взглянул на часы; уже больше часа он сидел вот так — спокойно, даже немного чопорно, положив руки на край стола, телом и душой явно чуждый тому, что его здесь окружало. Он был такой скромный, аккуратный, весь облик его наводил на мысли о зеленой лужайке, политой перед обедом, о запахе послеобеденной сигары, выкуренной на веранде; он был воплощенная сдержанность и обстоятельность. Обстоятельность, всегда хранившая его, смотрела сейчас его глазами из-за очков, звучала в каждом его слове. Вспыхнувший в комнате свет заставил его умолкнуть; он предпочел бы, чтобы Дэвид не зажигал огня; но ведь скоро пора идти… И он откашлялся, чтобы снова заговорить; в те немногие минуты, что осталось ему провести здесь, в этом месте, куда он, вероятно, никогда больше не вернется, нужно получить ответ на самый гложущий, неотвязный вопрос о случившемся.

— Скажите мне, Дэвид, как по-вашему, это действительно было неизбежно?

Вытянув перед собою трость, поворачивая ее то так, то этак, Дэвид внимательно разглядывал ее конец и в то же время перебирал в уме все, что можно было бы ответить Бенджамену Сакслу, не давая настоящего ответа на его вопрос. Он быстро взглянул на старика, который терпеливо за ним наблюдал, и тотчас перевел взгляд на сооружение в дальнем конце комнаты. И направился туда, а мистер Саксл следил за каждым его движением.

— Почти четыре года я работал вместе с Луисом, — начал Дэвид, и голос его теперь звучал тверже. — Из них три года в Лос-Аламосе, причем года полтора — вот в этой самой комнате, — все дни, вечера, а иногда и ночи напролет. То, что он делал в последний раз, он проделывал и прежде, очень часто. Я тоже это делал, и еще несколько человек. Но никто не справлялся с этим так хорошо, как Луис, никто не был так искусен… и так осторожен.

Дэвид через плечо оглянулся на старика и медленно пошел дальше, в конец комнаты.

— Сколько раз я сидел в том кресле, где сейчас сидите вы, или стоял вот здесь, на этом самом месте, или там, сбоку, и смотрел, как он это делает. Никогда я не видел и намека на возможную ошибку. И однако мы знали, все мы, и Луис лучше, чем кто-либо другой, что в этом деле возможна неудача. Это опасный опыт, тут всегда есть известный риск.

В конце комнаты Дэвид опять остановился. Он стоял совсем близко от той странной штуки, так близко, что мог бы дотронуться до нее, но он этого не сделал. Опершись на трость, он провел рукой по лбу, и безмерная усталость, которой больше не слышно было в его голосе, кажется, на мгновенье опять охватила все его существо. Старик Саксл со своего места смотрел на него почти с досадой. Он и сам был очень утомлен, а усталый человек редко сочувствует чужой усталости. К тому же, в этом жесте Дэвида было столько своеобразной чистоты и изящества — быть может, потому, что хромота приучила его к величайшей сдержанности движений, — а Саксла это смущало: уж слишком утонченной натурой казался ему этот Тил! Он перевел взгляд на непонятное сооружение и попытался представить себе, что же произошло, когда сын стоял на том месте, где стоит теперь Дэвид? Что произошло перед тем, как его отвезли в больницу?