Декстер Мастерс - Несчастный случай

— Вам не кажется, что это… — начал Берэн.

— Ну, да, — прервал Уланов. — Это его родные, они узнали машину.

В больнице царило смятение. Переступив порог, Берэн, Висла и Уланов увидели полковника Хафа: он стоял у подножья лестницы, ведущей во второй этаж, и говорил что-то двум солдатам из военной полиции; он сдерживался и не кричал, но видно было, что он вне себя.

— Кто именно дал вам такой приказ? — услышали вновь прибывшие.

Мистер и миссис Саксл и Либби стояли немного поодаль, тесной кучкой, несчастные и испуганные. Потом на лестнице, позади солдат, появился Дэвид Тил; не обращая на них внимания, он протолкался между ними и подошел к Сакслам. Висла тоже направился к ним; Уланов хотел было последовать его примеру, но передумал.

Разговаривая с солдатами, полковник Хаф тоже поминутно оглядывался на своих подопечных; он, видно, не знал, подойти к ним или оставаться на месте. Но Дэвид и Висла уже вели их к выходу.

— Ладно, — сказал полковник. — А теперь заберите тех, что на втором этаже, и убирайтесь все отсюда к чертям.

— Слушаю, сэр, — сказал один из солдат. Второй отправился наверх.

Родные Луиса прошли мимо Берэна и Уланова. Берэн посмотрел на Дэвида, тот покачал головой. Миссис Саксл держалась за локоть мужа и что-то ему шептала.

— Мы находимся более чем в семи с половиной тысячах футов над уровнем моря, — говорил Висла. — Воздух здесь немного разреженный, но очень чистый.

Он, видимо, обращался к Либби, но не смотрел на нее.

Они вышли на улицу. Полковник Хаф шагнул было вслед за ними остановился, постоял в нерешимости, потом круто повернулся и зашагал по коридору к ординаторской. Перед дверью он опять остановился и оглянулся на солдата, все еще стоявшего внизу, у лестницы. Послышался приглушенный топот ног; трое солдат спустились по лестнице; тот, что стоял внизу, присоединился к ним, все четверо прошагали через больничный вестибюль и скрылись за дверью.

Пока разыгрывалась эта сцена, — впрочем, она заняла минуты две-три, не больше, — Берэн и Уланов молча стояли и смотрели. Но вот Берэн, не взглянув на спутника и ни слова ему не сказав, направился к лестнице, а Уланов так же сосредоточенно двинулся по коридору к ординаторской.

Полковник Говорил по телефону. Он говорил еще несколько минут, а Уланов стоял тут же и слушал. Раза два полковник посмотрел на него в упор, словно хотел дать понять, что незваный гость мог бы и убраться отсюда; но Уланов либо не замечал этих взглядов, либо не желал обращать на них внимание. Из вопросов и реплик Хафа, который разговаривал со своим заместителем, подполковником, выяснилось, что за то время, пока Хаф ездил в Санта-Фе за родными Луиса, в Лос-Аламос звонил генерал Мичем, и подполковник, то ли по крайнему тупоумию, то ли по злой воле, поспешил осуществить идею, переданную генералом на усмотрение полковника Хафа.

— Но ведь это не был приказ? — резко спросил полковник.

— Так значит это не был приказ? — снова сказал он через минуту.

— Болван несчастный, так какого же черта вы не подождали полчаса?

Наконец он положил трубку и опять уставился на Уланова.

— Все тот же конгрессмен? — заметил Уланов.

— А вам-то что? — осведомился полковник.

Уланов достаточно знал Хафа и, понимая, что тот не долго выдержит подобный тон, ничего не ответил.

— Генерал действовал вполне разумно, — сказал, помолчав, полковник. — Беда в том, что ему приходится иметь дело с дураками.

Как выяснилось, генерал не оставил без внимания слова конгрессмена, полагавшего, что, раз Луис настолько серьезно болен, как уверяют врачи, следует по меньшей мере приставить к его палате часовых: а то вдруг он начнет бредить, и вдруг при этом окажутся какие-нибудь непосвященные посетители, и тогда раскроются какие-нибудь атомные тайны… Конгрессмен слышал про случай в Ок-Ридже, где во время войны к больнице пристроили специальный флигель для человека, заболевшего нервным расстройством. Очевидно, конгрессмен сказал генералу, что, по его мнению, теперь национальной безопасности грозит еще более тяжкий удар, принимая во внимание сомнительную деятельность Луиса Саксла в прошлом. Генерал вкратце изложил соображения конгрессмена заместителю полковника Хафа и предложил ему поговорить с полковником; сам он не решался на расстоянии принимать какие-либо решения.

— А как еще он мог поступить? — спросил Хаф. — С его стороны это вполне разумно, — продолжал он. — Но потом этот остолоп берется все решать сам и отдает приказ выставить перед палатой наряд военной полиции, а уже после этого докладывает мне!

— Армейская выучка, — сказал Уланов.

— Ох, и надоели вы мне, было бы вам известно! — сказал полковник. — Армейская выучка, не армейская — не в том суть. Но надо же иметь элементарное уважение к человеку. Представляю, как это должно было подействовать на его родных! Видели вы, какие у них были лица? Элементарное уважение…

И полковник вышел из ординаторской. Он еще поговорит с генералом, но без свидетелей, в тиши своего кабинета.

Опекаемые Дэвидом Тилом, с которым они познакомились еще несколько лет тому назад, и Вислой, который сразу внушил им почтение, родные Луиса вышли из больницы и направились через улицу к «Вигваму», где для них были приготовлены комнаты. Они провели там полчаса, переоделись, постарались прийти в себя и сладить со своими чувствами. Потом вернулись в больницу. Луис уже проснулся; он чувствовал себя не хуже и, опекаемый Берэном, Педерсоном и Бетси, готовился к приему гостей, насколько тут можно было готовиться. Встреча была мучительная — и по самым простым, и по самым сложным причинам. Лотки со льдом, торчащие по обе стороны кровати, мешали двигаться; отец и сестра Луиса не знали, что говорить и как говорить; а мать, которая знала или думала, что знает, умолкла, как только посмотрела внимательней в глаза сыну. Луис поздоровался с родными очень вежливо — трудно найти более подходящее слово. Он пытался пошутить с Либби, но мысли его были так далеко, так пусты и холодны оказались слова, что они резнули ухо, и их отзвук еще несколько минут преследовал всех, кто был в комнате. Луис произносил два-три слова, потом поворачивал голову на подушке и смотрел направо, в окно; потом снова поворачивал голову и смотрел то на одного, то на другого; и что бы он ни сказал, что бы ни сделал, сразу наступало молчание.

Старик Саксл подошел к окну и выглянул наружу, и Луис проводил его взглядом.

— Вечером там очень славно, — сказал Луис. — За углом горит фонарь…

Он не договорил. Снова перевел глаза на мать, и на этот раз взгляд и лицо его немного смягчились. Но секундой позже он уже смотрел сквозь нее или, может быть, вообще не смотрел — просто полулежал с открытыми глазами и сосредоточенно следил за чем-то, что проходило перед его внутренним взором.

Несколько минут спустя явился Чарли Педерсон. Он изо всех сил старался рассеять давящую тишину, говорил оживленно, весело, громче, чем обычно. Потом увел посетителей из палаты. В коридоре ждал Берэн. Он медленно проводил их по коридору, потом вниз по лестнице и, тщательно, но незаметно выбирая слова, сказал им все, что считал своим долгом сказать.

Неподалеку от дверей больницы на улице ждал Дэвид. Берэн как бы сдал ему на руки семейство Саксл, — хотя все это, видимо, происходило без предварительного уговора, — и Дэвид отвел их назад в «Вигвам». Он остался с ними — и вскоре тут, в комнате миссис Саксл, долго сдерживаемые чувства вырвались наружу. Плакали все, даже старик Саксл. Слова лились потоком, и минуты молчания были полны значения, согреты сочувствием и взаимопониманием. Возбужденная этой разрядкой после долгого напряжения, Либби даже развеселилась; она рассказала какую-то забавную историю про Луиса и одну девушку из Джорджтауна и принялась рассказывать другую, но оборвала на полуслове. Веселья как не бывало, забавная история вдруг показалась ужасной. И снова все сидели молча. Потом, один за другим, отец, сестра и мать начали пока что понемногу устраиваться. — разбирать чемоданы, доставать гребни и зубные щетки, развешивать платье. За этим занятием Дэвид их оставил. Но когда он стал спускаться с лестницы, его нагнал Бенджамен Саксл.

— Дэвид, — сказал он, — я хотел бы где-нибудь достать бутылку виски. Это можно? Вас это не очень затруднит?

Из Альбукерка, куда Тереза прилетела самолетом, в Санта-Фе идет автобус. Полет был тяжким испытанием: день выдался ненастный, в Чикаго пришлось долго ждать вылета, а что хуже всего — негде было приклонить голову, спрятать лицо, хоть как-то остаться одной. Приходилось сидеть прямо на своем месте у окна, помнить о соседе, — хотя она тут же забыла, кто сидит с нею рядом, — и, глядя в беспредельность неба, думать думы, от которых не было спасенья. Хорошо хоть, что за ревом моторов никто не слышал ее, когда ночью она несколько раз принималась плакать. Но после восхода солнца она уже не плакала больше. Скоро солнце снова зайдет, уже почти пять часов — как знать, что принесет этот вечер…