Декстер Мастерс - Несчастный случай

— Что ж, — помолчав минуту, сказал старик. — Вероятно, нам надо вернуться в этот… „Вигвам“?

— Вигвам Фуллера, — уточнил полковник. — Да, если вы готовы. — Он взглянул на Дэвида, и все трое медленно направились к двери. — Мы получили в наследство этот „Вигвам“ вместе с его названием, когда начали строить здесь город. Ведь здесь когда-то была скотоводческая школа для мальчиков. Один человек держал ее тут много лет, сюда приезжали мальчики главным образом из восточных штатов, сыновья богатых родителей. Этот человек не желал отказаться от своей земли, заявил военным властям, что она не продажная. Ну-с… — они вышли из комнаты; у дверей стоял солдат; полковник мимоходом дружески ткнул его в бок, солдат расплылся в улыбке… — а все-таки мы ее купили.

За дверью, на крыльце, они на минуту останавливаются. Кругом тихо, прохладно, пустынно и дико. По обе стороны поляны торчат, как громадные клыки, каменные глыбы, отвалившиеся от стен ущелья, отвесно уходящих вверх, в ночную тьму. Над глыбами поднимаются деревья — сосны и пихты, они закрывают скалистые откосы густой темной, сейчас совсем черной хвоей; высоко над головами стоящих на крыльце людей вершины деревьев достигают верхнего края ущелья, на фоне ночного неба едва различима их зубчатая кайма. Неведомо откуда слышится какой-то неясный прерывистый звук, да изредка пискнет птица, поудобней устраиваясь в ветвях на ночлег. Люди стоят минуту, застегивая пуговицы пальто, и, может быть, их тоже захватывает торжественность этой ночи. Далекая древность, давно забытое прошлое этой земли дышит вокруг них в каньоне, и в соседних каньонах и ущельях. То, что видят они, стоя на ступеньках крыльца, почти не изменилось за многие тысячи лет или меняется лишь для того, чтобы возродиться вновь таким же, как было тысячи лет назад. На столовой горе, куда они сейчас поедут, недавно построен город, выросло множество зданий, проложены мостовые и тротуары, зеленеет аккуратно подстригаемая трава на лужайках перед домами. И это здание на дне ущелья — тоже часть нового города; здесь расчистили поляну, на поляне стоит сейчас джип полковника Хафа, яркий свет фар выхватывает из тьмы камни и сосны, и рокот работающего вхолостую мотора отдается по всему ущелью. Но кажется, что город бесконечно далек отсюда, и темнота здесь куда внушительней, чем свет фар, и тишина слышнее, чем работа мотора.

— Мы купили эту землю, — продолжал полковник, — и за год выстроили на ней город. Нигде в мире нет ничего подобного.

Они сели в машину, шофер, круто развернувшись, вывел ее на дорогу, и начался извилистый подъем среди скал и сосен к выходу из ущелья. Полковник, сидя рядом с шофером, что-то говорил ему, тот оглянулся, и в эту секунду джип слегка подскочил на небольшом каменном выступе, врезавшемся в гладкую ленту дороги.

— Смотрите в оба, — заметил полковник, — тут зевать не приходится.

— Всё каверзы злой бабы природы, а, полковник? — отозвался Дэвид.

— Как?.. А, да, конечно! Это, знаете ли, мистер Саксл, знаменитое у нас изречение. Один наш ученый совсем замучился как-то, не мог решить одну головоломную задачу — и вот так выразился: все это, мол, каверзы злой бабы природы. — Полковник не удержался и фыркнул. — Недурно сказано!

Минуту спустя он опять обернулся к сидящим позади.

— У вас прекрасный сын, мистер Саксл, — сказал он. — Все мы его очень высоко ценим.

— Он всегда был хороший мальчик, — начал Бенджамен Саксл — и умолк, потому что над вершинами деревьев послышалось высокое, напряженное, ноющее жужжанье стремительно приближавшегося самолета. Никто не вымолвил ни слова, пока этот звук, пронесшись над ними, не замер вдали, и тогда Саксл продолжал: — Прежде над Джорджтауном каждое утро пролетал почтовый самолет. Теперь у них другой маршрут, а прежде он пролетал над нами, и когда Луис был маленький, я всегда к этому часу выходил с ним на веранду. Смешно, что это вдруг вспомнилось, правда? Мы сидели на веранде, и я пел ему одну песенку. Он был тогда совсем малыш. Он смеялся и хлопал в ладоши, когда я пел ему эту песенку и самолет пролетал над нами.

Полковник ничего не сказал, но Дэвид повернулся к старику, минуту смотрел на него, потом спросил;

— Какая же это была песенка, мистер Саксл?

— Какая? О, просто глупая песенка. Я сам ее сочинил. Просто глупая песенка.

— Я слышал, Луис иногда напевал одну песенку. Он говорил, что вы ему пели ее когда-то. Про тележку.

— Он вам говорил? Он еще помнит ее? Это так давно было.

— Вы не скажете мне слова?

— Да, — поддержал полковник Хаф, — мне тоже интересно послушать.

Бенджамен Саксл не ответил. Джип потряхивало, рокот мотора бился о стены ущелья. Старик начал тихонько, размеренно покачивать головой — и в такт этому движению, глядя на Дэвида и улыбаясь слабой, застенчивой улыбкой, запел:

Вот едет тележка, вот едет тележка, вот едет тележка зеленщика,Вот едет тележка, вот едет тележка и нашему Луи что-то везет…

— В этом месте, — сказал он, поворачиваясь к полковнику, чтобы и тот услышал объяснение, — я, бывало, останавливаюсь и жду, а малыш гадает, что везет ему тележка. Он говорил — арбуз, или цветную капусту, или там помидор, или еще что-нибудь. И что он ни скажет, я, бывало, качаю головой и говорю что-нибудь другое — ну, хоть репу, или дыню. Наверно, тысячи раз я пел по утрам эту песенку, да и по вечерам тоже.

Он усмехнулся и, глядя в сторону, на деревья, которые стояли теперь вдоль дороги плотной стеной, тихонько пропел:

Вот едет тележка, вот едет тележка и нашему Луи что-то везет…

Посоветовавшись между собою, Берэн, Моргенштерн, Педерсон и еще кое-кто из врачей решили вызвать в этот день доктора Бийла, потому что вскоре после того, как родные Луиса ушли из больницы, у него появились симптомы тяжелой формы непроходимости кишечника. Это не было неожиданностью, однако никто не предвидел, что это начнется так быстро; в то время» как решено было вызвать доктора Бийла, симптомы эти отмечались только в верхней части брюшной полости, но вскоре распространились на весь живот. Снова началась рвота. Были испробованы клизмы и отсасывание из прямой кишки, но это не помогло. Оставалось только попытаться очистить желудок путем отсасывания через нос; соответствующий аппарат был доставлен в палату и занял свое место рядом с аппаратом для капельного переливания крови, лотками со льдом, осветительной установкой фотографа — со всякой всячиной, которой немало набралось вокруг постели больного.

После отсасывания Луису сразу стало легче. Температура у него не повышалась, пульс и дыхание тоже оставались нормальными. До сих пор ничто не предвещало внезапного кровоизлияния, не было желтухи или каких-либо признаков расстройства функций печени, чего, как и кровоизлияния, особенно опасались врачи. По-прежнему регулярно делали анализ крови, подсчитывали и записывали количество лейкоцитов, но, в сущности, этими данными интересовались лишь мимоходом, никто не придавал им значения. Количество лейкоцитов упало до минимума, и тут никто ничем не мог помочь. В конце дня — к тому времени, когда из Санта-Фе приехала Тереза, — наступило успокоение, как утром, когда Берэн со спутниками отправился прокатиться на машине, только теперь Луис был много слабее.

И как раз поэтому врачи и сестры, все до единого, заметно пали духом. Почти все, что хоть как-то поддавалось их усилиям, что они могли предотвратить или облегчить, уже миновало: предстоят такие стадии болезни, когда они, медики, вынуждены оставаться беспомощными наблюдателями. Если появится желтуха, значит наступило необратимое поражение печени; можно немного помочь больному, но не во власти врачей бороться с причиной желтухи. Если начнется кровотечение, может быть, помогут красители Бригла, а может быть, и не помогут. Ну, а дальше что? А когда (и тут уже никто не говорил и даже не думал «если») температура начнет повышаться, пульс и дыхание участятся, — тогда уже совсем ничего нельзя будет сделать, и только и останется, что чертить кривые. После того, как установлена была доза облучения и резко уменьшилось количество лейкоцитов в крови, время словно замедлило шаг; пока длилось это затишье, далеко не ко всему, что видели глаза, сознавал разум и чуяло сердце, относились с пристальным трезвым вниманием. Но вечером в субботу двадцать пятого мая затишье кончилось. И чуть позже, словно была какая-то связь между тем, что происходило в организме Луиса и в окружающем его мире, температура начала, наконец, медленно, но неуклонно подниматься.

Часа через полтора после того, как Тереза приехала в «Вигвам», Дэвид, Бенджамен Саксл и полковник Хаф вернулись из каньона. И тут им сообщили — это сказал сам Чарли Педерсон, который стоял на больничном крыльце и курил, — что к Луису сейчас нельзя и, возможно, нельзя будет весь вечер. Сакслу-отцу он дал какие-то туманные и уклончивые объяснения, но когда тот вместе с полковником направился через дорогу к «Вигваму», Педерсон сказал Дэвиду, что после процедуры, связанной с очисткой желудка, воздух в палате…