Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
Вспять… вспять… вспять…
Я страдал от безмолвия Гули…
Я пьяно, вольно от “орзы”, бродил по ночной Вселенной руками необъятными…
Вместо того, чтобы бродить по телу Гули…
…Всегда я робел перед пастухами, всегда мне казалось, что они знают главную тайну бытия, ведь они кочуют под звездами одни, и нет между ними и Богом никаких городов, семей, народов, государств, храмов, священников-посредников — а есть в небесах один Господь — Собеседник и Главный Пастух звезд и пастухов…
И Он говорит с ними наедине с небес своих…
И потому все Пророки были пастухами — вначале пастухами стад, а потом пастухами человеков, ибо вначале они наедине беседовали с Богом и получали от Него Дар Великих Глаголов…
И шли с Даром этим к человекам.
А человеки убивали их за Дар божественный их…
О Боже! Только среди человеков бывает, что пасомые убивают пасущих их…
Да!..
…А Гуля, как камень, молчала и только задумчиво глядела на стада проходящие… вспоминала…
И только козы часто подходили к ней, словно чуяли свою, и ластились к ней, и долго не уходили, и чабаны кричали на них, и безухие лобастые псы-волкодавы гнали коз от ног её…
О!..
Так прошел наш тихий месяц в горах, у реки Фан-Ягноб, у теплого, равнодушно струящегося Водопада…
Осень поздняя в горах тягучая, медовая, вода в реке медленная, изумрудная, вялая, ледники-истоки вяло тают, не питают реки, и реки покорно мелеют…
Но вот повеяло со снежных фан-ягнобских гор альпийским холодом, и запахло близким снегом…
И я вспомнил стихи поэта Z:
Осеннее ущелье
…Я осенним ручьем играю, и студенность его рассыпаю
На лицо свое тихое зябкое,
Только камни вокруг, только камни да скалы…
Даже птица не звякнет крылами,
Даже конь на тропе не восстанет,
И снега, что в полете недальнем,
Я заранее принимаю…
Я заранее принимаю…
Снегом пахло уже близким…
Я как-то в детстве видел в горах, как первая горная метель нагоняет последнего, уже усыпающего налету, золотого шмеля!..
Но не догнала!.. Не застудила насмерть!..
Вот шмель златой летит в серебряной метели…
Гуля!.. Мы с тобой шмели в метели…
…Тогда мы с безмолвной, задумчивой Гулей стали собираться в обратную дорогу.
Осталась нам последняя ночь…
И вот в последний раз я взял свою корзину-неудачницу и встал в Водопад, подняв безнадежную ловушку к ниспадающим, похолодевшим водам…
Уже в водах позвякивали первые льдинки…
И вдруг!..
О Боже!..
Серебристый, жемчужный, бьющийся, живой, клубящийся поток хлынул в мою корзину, и она вмиг вдруг наполнилась трепещущими рыбами!..
Это были форели, ханские, золотые, златокрапчатые форели!..
Корзина моя вмиг отяжелела — вся она наполнилась бьющимися златотелыми рыбами!..
Быть может, это стая рыб упала в водопаде? в счастливую корзину мою? но форели никогда не ходят стаями!..
Это был знак небес?.. Предзнаменование?..
Это была награда за месяц, когда я не поймал ни одной форели, что ли?..
Не знаю… Господь мой… Ты знаешь, а я не знаю…
И вдруг я замер, заледенел в водопаде, как месяц назад, когда Гуля неожиданно обняла меня, нагого алчущего втуне…
И вот она! она! она вновь прильнула ко мне, обняла меня тесно, и я почуял, увидел при луне, что она совершенно нагая, без тесных плавок…
И у неё груди-пирамиды были, как чарджоуские несметные дыни, как владимирские сонные тыквы, но её груди не были сонные, как тыквы, а были сладчайшие, как чарджоуские дыни!
И я подумал быстро, вспыльчиво, что в мире нет лифов! нет лифа! чтобы покрыть, обуздать, объять эти груди неслыханные!
И они были мои, и я осторожно тронул сиреневые соски губами, зубами, а потом стал мелко, остро кусать, сосать, теребить, мучить их…
Тогда Гуля мучительно зашептала в Водопаде:
— Срок пришел!.. Возьми меня… Я вся твоя…
Пусть у нас не было свадьбы и Генералиссимус Сталин будет ругать меня…
Но в эту ночь я услышала голос отца и матери моих…
Они, наконец, вспомнили меня… Им стыдно стало. И они позвали меня…
А когда зовут мертвые — это дурной знак… Скоро смерть моя…
Я вся! вся! всю! всю! ночь твоя, твоя, твоя…
И она вдруг заголосила, запричитала, заблеяла, как дремучая коза, коза, коза…
И тогда я положил на песок донный тяжкую корзину с бьющимися, избыточными, вспыхивающими форелями и осторожно вначале, а потом неистово, смертно, бешено обнял, схватил, сжал мою податливую, оцепеневшую, замершую сладко возлюбленную в замершем водопаде, и поднял её на руки, как плетеную скользкую корзину! и, как форель! как стая бешеных форелей вошла! влетела в корзину, так я вошел! впал! влетел! в распахнутую возлюбленную мою! и голова моя затерялась между пирамид, дынь, тыкв, грудей её! а золотой ослофаллос находчиво, и легко, и тяжко сокрылся в шелковистых зарослях её, как веселый, брыкастый ягненок в курчавом арчовнике…
Да!..
И Водопад омыл свято нас и смыл, унес её первую, алую кровь, её девственную первоалость и мою жемчужную, нетерпеливую, плодородную живицу-сперму-ярость…
Её первоалость и мой первоперламутр, но они перемешались сладко!..
Переплелись: ледяной жемчуг водопада, текучий рубин её девства и жаркий перламутр моего мужества! да! пересеклись — и унеслись!..
…Потом мы радостно опустошенные сидели у костра, и ели жареную форель, и пили звездную “орзу” чабанов, от которой Плеяды становились ближе к человеку…
Гуля опять впала в безмолвие, но я уже не страдал от этого, как прежде…
Каким-то сладким, вселенским сном, бредом, видением показался мне этот тихий, пролетевший, проплывший, как вода в реке, горный месяц…
И эта родная река, и водопад этот родной…
И куда-то, совсем далеко, ушло, унеслось к звездам, что ли, то ущелье, та гора голая Кондара, та альпийская исполинская Черешня и те коралловые, таинственные эфы, эфы, эфы, с которыми так странно связала меня судьба…
…И вот мы прощально сидим у костра.
И Гуля опять впала в забытье, в безмолвие.
А я — чаша, исполненная любви и нежности, — гляжу на неё и боюсь вспугнуть её, обидеть, нарушить, уязвить…
Дева пуглива, как лесная птица, и причудлива, как полет, броженье стрекозы…
— Гуля, Гуля! Мы вернемся в Душанбе — и сразу сыграем нашу свадьбу! У нас будет много детей!.. У таких дынных, несметных грудей должно кормиться, лепиться много детей…
И вдруг Гуля встает с земли и бросается ко мне…
Она немо бьет себя быстрыми руками по телу, по грудям, по лицу…
Она мучительно, задушено мычит, пытается что-то сказать мне, но не может…
Какая-то страшная конвульсия, судорога охватила её, бьет её…
Она пытается что-то сказать мне, но не может.
У неё изо рта идет, ползет, вьется, хлещет змея…
Та! Та самая! Коралловая эфа!
Я узнаю её. Только эта змея странная. Она вся белесая, а не коралловая. Змея-альбинос!..
Гуля задыхается, потому что змея закрыла, заполонила, заняла, задушила её горло. Змея медленно, нехотя идет изо рта у Гули…
Тогда я бросаюсь к змее, и хватаю её за раздвоенную её малахитовую, царственную головку, и! и! и быстро выдергиваю, вытягиваю, вынимаю её изо рта Гули…
Змея, туго извиваясь, мгновенно кусает меня в палец, и я отшвыриваю её в Водопад.
Гуля задыхается, но воздух возвращается к ней, и она мучительно шепчет мне:
— Алик, Алик!.. Она укусила меня в сердце… В самое сердце!.. Через пять минут я умру… Меня не спасти…
Но ты! быстрей! возьми ружье. Отстрели себе палец! Быстрей!..
Она сама умирает, а думает обо мне… О Боже!..
Я, как пьяный, бегу в палатку, беру ружье, стреляю себе в ужаленный, быстро чернеющий палец — у самого основания, где палец выходит из ладони.
Выстрел неудачный. Руки мои дрожат. Я ведь никогда не стрелял в себя. Палец повисает на сухожильях, но я быстро отрезаю его ножом.
Странно, но я не слышу выстрела и не чувствую боли… И крови нет… Кровь замерла…
Я бегу, возвращаюсь к Гуле. Она радостно улыбается:
— Алик, как я счастлива!.. Ты спасся от эфы… Но будь осторожен — теперь она будет преследовать тебя…
— Гуля, как она заползла тебе в горло, в рот? Как она могла укусить тебя в сердце?..
Она уже падает, валится, никнет на песок…
Она тихо шепчет:
— Я тогда съела черешню… тайком от тебя…
— Гуля, при чем тут черешня?..
Но она не отвечает мне. Она шепчет:
— Не зря отец и мать звали меня… Им теперь стыдно… Теперь они будут ласкать, любить меня там… На земле они не успели…
Алик, положи меня в Водопад и отпусти к ним!.. Это моя последняя воля!..
