Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише
Он замолчал.
Его хриплый скрипучий голос затих, и чтобы сгладить впечатление от душевных страданий, завесу над которыми он только что приоткрыл, чтобы избавить слушателей от ощущения некоторого стыда за себя, он прибавил:
— Тем самым эта мировая загадка была бы решена. И тогда наступила бы очередь следующей!
Винфрид несколько спокойнее посмотрел на лысый череп Познанского.
Гриша спал в камере так глубоко, что не просыпался от собственных стонов, — во сне его душил жуткий кошмар. Он лежал, маленький и потерянный, в углу нелепо высокой и узкой камеры, напоминавшей поставленный стоймя гроб. От страха смерти, который ему до сих пор удавалось подавлять, у него ослабела и тихо вздрагивала нижняя челюсть, отчего из открытого рта вырывалось хрипенье и фырканье, как у человека, которого засыпало угольной пылью…
Софи и Бертин, в сопровождении Познанского, только что покинули светлую, уютную комнату в квартире Винфрида.
— Мне так страшно, — сказала, глубоко вздыхая сестра Софи.
Они не стали ждать сестры Барб, которая у телефона, с трубкой в руке, добивалась соединения с больницей, чтобы узнать, в каком состоянии роженица.
Таким образом, всем троим удалось тактично попрощаться, как бы не замечая, что Барб еще оставалась у Винфрида.
Старшая сестра, она же и акушерка, врач с русским дипломом, охотно дала справку.
— Роды правильные, хотя ребенок лежит не совсем удобно. Схватки превосходные. Роженица уже немолода, и роды могут затянуться. Лучше немного потерпеть, чем накладывать щипцы…
Глава вторая. Могильщики
Среди солдат — возбуждение, приглушенный шепот. Наконец раздается приказ «смирно», и рота застывает на месте.
Сегодня утром, второго ноября, фельдфебель Шпирауге, как обычно, распределяет задания между солдатами роты. Расходясь, солдаты выражают удивление: среди сказавшихся больными и отправившихся на осмотр в «околоток», находится и ефрейтор Герман Захт. Хотя в условиях гарнизонной жизни это бессмысленно, тем не менее и здесь стремятся по привычке и во имя дисциплины выживать симулянтов, людей, которые притворяются больными, чтобы избавиться на некоторое время от прелестей службы.
Впрочем, ефрейтор Захт стоит с серым безжизненным лицом и совсем не по-военному размахивает руками. У него блуждающий взгляд, глаза бессмысленно моргают. Температура — 39°. Все остальное зависит уже от дежурного врача, доктора Любберша, который из — страха, что его могут принять за еврея, крайне грубо обращается с солдатами. Тем не менее ему не удается выставить из амбулатории ефрейтора Германа Захта. Может быть, после нескольких дней, проведенных в постели, температура и упадет, хотя подавленное настроение и удрученность не оставят его. Затем его пошлют в отпуск, что уж во всяком случае никому повредить не может.
Расходясь, солдаты не знают толком, что, собственно, будет с Бьюшевым. Так или иначе, правы, по-видимому, те, которые вчера стучали по столу и угрожающе кричали:
— Не станем мы стрелять в него! Он наш товарищ, он оказывал нам тысячи услуг, он невиновен, как новорожденный, мы не будем его убивать!
Между тем опытный и расторопный Шпирауге уже давно поставил дело на разумные рельсы. На этот раз его дальновидность простерлась так далеко, что он счел нужным умолчать перед ротмистром о причинах, заставивших его отказаться от услуг тюремной команды при приведении приговора в исполнение. Укажи Шпирауге истинную причину, ротмистр обязательно потребовал бы приструнить солдат и заставить их стрелять хоть в отца родного.
— Тот, кому надо, — думает фельдфебель Шпирауге, — уж смекнет, в чем дело, и будет молчать.
Поэтому он не моргнув глазом доложил коменданту при утреннем рапорте:
— Сегодня между тремя и пятью у меня, к сожалению, не найдется десяти — пятнадцати свободных солдат, чтобы выполнить приказ господина генерал-квартирмейстера. Но в трех пустых бараках рекрутского депо расположился боевой батальон — для дезинфекции, обмундирования и т. д. Батальон наверняка сможет дать по требованию пятнадцать штыков.
Ротмистр фон Бреттшнейдер — тоже парень не промах. Даже в мыслях он не позволяет себе ругнуть Шпирауге — ах ты бестия, ах, пройдоха! — и высказать свою догадку, хотя, конечно, втихомолку чует, в чем дело. Бросив, между прочим, «вот и прекрасно», он переходит к следующему пункту рапорта.
— Надо укокошить кого-то без лишнего шума? — спрашивает помощник фельдфебеля Берглехнер, некогда бывший студентом-юристом. — А водку лишнюю мы за это получим? Требуется унтер и пятнадцать солдат? Три бутылки водки для них, четвертую — для меня. Я доставлю солдат с карабинами, на малом расстоянии из карабинов стрелять удобнее.
Фельдфебель Шпирауге обещает водку и начинает расспрашивать побывавшего на разных фронтах товарища о судьбах его батальона, сформированного из конно-егерской части и имевшего на вооружении тяжелые и легкие пулеметы.
Приходилось ли Шпирауге любоваться трупами отравленных газом солдат, лежащих вповалку на протяжении двадцати минут трамвайной езды? Батальон участвовал в итальянском наступлении, а до того — в румынском отступлении у Фокшан, еще ранее — в ужасных зимних боях под Карпатами. Теперь предстоит включиться в бои во Фландрии.
В батальоне сплошь юнцы лет по двадцати, от которых в самом деле не приходилось ждать большой совестливости. На передке первого тяжелого пулемета у них висит клетка с канарейкой — это ангел-хранитель батальона. Они с любовью кормят птичку сахаром, но, между прочим, они участвовали в начале этого года в гастролях на позиции «Мертвый человек», где разыгрались не поддающиеся воображению бои, кроме того, они специалисты по стрельбе из «гнезд», и в начале войны им в среднем было от роду лет по семнадцати.
— Чего ради мы будем жеманиться? — продолжает помощник фельдфебеля Берглехнер. — Вы — комнатные растения. А вот нам доводилось стирать кровь ближнего своего с пряжки пояса, не зная при этом, чья нога валяется там, в отдалении, — твоя это, или твоя еще при тебе. И нам не по вкусу жизнь в вашем пансионе. Скажи-ка лучше, камрад, что станем мы делать, когда снимем с себя мундир, — мы ведь доживем до этого дня! Уже, наверно, мы не сможем приспособиться к прежней жизни. Не придемся по мерке. Ровно в два, — закончил он, — я доставлю к вашей лавочке помощника фельдфебеля, унтера и пятнадцать солдат. Собственно, это уж излишество! Вполне хватило бы двух небольших дырок в затылке, пробитых вот этим оружием. — При этом он стукнул двумя пальцами, большим и средним, по коричневой блестящей коже своей кобуры. — Но дело ваше, как сказал Шиллер.
Он кивнул головой и удалился вразвалку: в зеленых обмотках, с сумкой для карт и офицерским кортиком.
Фельдфебель Шпирауге, все еще ощущая какую-то тяжесть на сердце, подумал про себя, глядя вслед унтеру: «Уже третью сигару выкуриваю сегодня. Проклятое курево! Надо бы поменьше курить…»
Утреннее небо, хоть и покрытое тяжелыми, как глыбы, тучами, предвещало солнце. Около десяти начало проясняться. С раннего утра, с девяти, возобновилось телефонное сообщение с западом: сначала на одной только линии, затем стали действовать и остальные провода, целиком загруженные разговорами отдела связи и оперативного, откуда майор Грассник снова налаживал столь необходимую связь с Брест-Литовском.
На вопрос адъютанта, вскоре появившегося в комнате Грассника, не поступило ли от его превосходительства каких-нибудь срочных сообщений для военного суда, майор, справившись, ответил отрицательно.
— Его превосходительство отбыл далее, как и предполагал. Он не посылал и не поручал передавать ни телеграммы, ни какого-нибудь иного сообщения.
В ответ на это Винфрид выразил, правда очень сдержанно, удивление и вышел из комнаты. Но за дверью он прислонился к стене и вытер пот со лба. Он почувствовал потребность расстегнуть жилет, ворот рубашки, возможно глубже вздохнуть. Его тотчас же стало знобить — не оттого ли, что в неотапливаемой прихожей и на лестнице было холодно? Он опять наглухо застегнул тужурку.
«Боже милостивый, — подумал обер-лейтенант, снова и снова повторяя про себя. — Что бы это могло значить? Что еще можно предпринять?» Конечно, есть много различных возможностей задержать небольшой отряд, которому поручено будет совершить казнь: напасть на него, остановить приказом, ввести в заблуждение фальшивой телеграммой. Но ясно, он не использует этих возможностей, если бы даже его превосходительство оставался на месте и не уехал бы в отпуск, вряд ли можно было что-либо сделать: слишком зубаст был Шиффенцан, слишком велик всеобщий страх перед духом ослушания и мятежа. «Бедный парень!» — сказал он себе, бледнея.
