Виктор Голявкин - Избранные
— Да вы не волнуйтесь, — сказал ей Славик, — вы его поймите.
— Не хочу понимать! И с какой стати вы вообще распоряжаетесь? Нечего ему там делать и никуда ему не надо. И понимать нечего.
— Он в любой момент волен вернуться, и никакие обязательства его не связывают, — сказал Славик.
— Ну вот и поезжайте, поезжайте! — Она прямо-таки подталкивала Славика к дверям.
Я не узнавал кроткое создание.
Пришлось выйти втроем.
— Черта с два поймаешь такси чуть свет! Ни души, ни машины, — досадовал Славик.
Тут, будто на счастье, выскочил из-за поворота автобус, правда, с черной полосой вдоль борта. Славик замахал и кинулся наперерез. Шофер затормозил, вылез из кабины с накладной на покойника и спросил:
— Это вы?
— Мне в Петрокрепость, — сказал Славик.
— А я думал, вы родственники покойного, встречаете машину, а я не знаю, куда ехать, это какая улица?
Я сказал.
— А где вот такая? — Он показал накладную.
Я сказал:
— Подбрось сначала до Петрокрепости, — сказал Славик.
— Заскакивайте в салон. А покойничек подождет.
И мы заскочили. Сам шофер уселся в кабину.
— Дай бог здоровья твоему покойничку, — сказал Славик.
Подруга моя тут заявила:
— На этой машине я ни за что не поеду!
— Все сели? — заторопил шофер.
— Все! — крикнул Славик.
И катафалк помчался.
Так и не успел я попрощаться со своей подругой…
— Ведь мы с тобой друзья детства, — успокаивал меня Славик. — Детская дружба никогда не забывается. Вот с кем бы ты хотел поговорить по телефону на том свете? Со мной? Верно ведь? Правильно. Со мной. А я с тобой. А теперь пойдем вместе Северным морским путем. «Мне не стало хватать его только сейчас»…
— Поплывем, значит, — сказал я, — в самый настоящий Северный Ледовитый океан…
— Вон стоит мой «ЭС-ЭМ-ПЭ»! — обрадовался Славик. Успели!
Лишь бы вовремя успеть, а на какой машине, не важно.
НЕПРОБИВАЕМЫЙ
Чего стоит один ее шарф! Шарф — как шлейф. Начинается где-то впереди, а концы вовсю развеваются сзади.
Буквально скачешь за ней некоторое время, любуешься походкой, осанкой, копной волос на голове, посаженной на редчайшую шею. А фигура! Точно вам скажу: попадется такая фигура на глаза — сразу поворачиваешь за ней. И если шел в другую сторону, то непременно теперь пойдешь за ней. Спешишь за ней, тоскливые мечты появляются: хочешь познакомиться. Но трудно. Неудобно. Проклинаешь мысленно разные неудобства, условности…
Первым делом во что бы то ни стало взглянуть ей в лицо!
Догоняешь, ее, опережаешь, но головы пока не поворачиваешь, словно спешишь на троллейбус. Наконец внезапно оборачиваешься и только больше поражаешься красотой.
Но тут же усекаешь: она давно догадалась, что ты хотел повернуть свою голову и взглянуть на нее.
Короче, опять назад отваливаешь, заговорить не решаешься, со своим скудным запасом слов, проклятой стеснительностью пропускаешь счастье.
А она сама, может, была бы не прочь познакомиться. Смотрю на развевающиеся концы шарфа, но и другое замечаю. Еще когда в лицо взглянул, увидел, что смотрит она вдаль. Значит, идет просто так, а не по делу направляется. Туфли самые модные надеты, а ноги как бы сзади остаются — не они ее несут, а она их за собой тянет.
А платье? Не она в платье, а платье на ней. А шарф сзади волнами полощется…
И чего я со своей идиотской стеснительностью? А все моя работа, нет в ней порядочной надежности, не то что будущности, романтичности.
И вдруг тип подлетает запросто, как бабочка, и начинает ей чего-то говорить. И все время поворачивает к ней свое лицо. А лицо-то у него как у того, который последний раз стрелял в американского президента. Можете себе представить? Сами понимаете, не может быть он прелестью, раз похож на убийцу президента!
И стал он с ней разговаривать, а руки в карманах своей моднющей куртки держит, локтем чуть-чуть ей руку подталкивает.
Была бы у меня приличная работа, я бы тоже мог куртку себе купить.
Я, значит, остолбенело на все смотрю, что же мне еще делать? Не мчаться же его отталкивать.
А она сразу вспорхнула, так и воспрянула, встрепенулась, приосанилась. Идти стала совсем по-другому. Будто по облакам ступает и не вязнет в них, представьте себе.
А я, значит, должен сзади плестись, их разговор урывками слушать. А они и не замечают, что их подслушивают, настолько увлечены.
В былые времена выхватывали шпагу на моем месте, и становилось все на свои места. После надо было руки добиваться, в противном случае — лечь к ее ногам, и дух вон.
Но шпаги никакой у меня нет, а что у меня есть, одна моя пустопорожняя работа?
Слышу, этот, похожий на убийцу американского президента, говорит:
— Хотите, я вам книжку подарю? (Ну и нахал!)
— Зачем? — говорит она.
— А что? — спрашивает он.
Она, заинтересовавшись, спрашивает:
— Какую книжку?
— Свою.
Она поворачивает к нему голову, и я вижу ее восхищенное лицо и его гирландайский профиль. На ум пришло, а гирландайский я не знаю что…
— Я поэт. Гм-гм… — И вовсю семенит с ней рядом, похожий на убийцу американского президента.
А я сзади плетусь, как паршивая овца. Она все время смотрит на него, но один зрачок и на меня направлен. Бесспорно, я ее тоже интересую, она уже имеет меня в виду.
— Не верите? — говорит он.
— А где у вас книжка, покажите, — говорит она.
— Хотите, сбегаю? Пошли вместе, — говорит он.
Она смеется.
И болтают себе и идут, — надо же, во дают! И глупость ведь несут, ну и гуси, а главное, вместе.
Облек, окутал, обволок ее своими словесами. Ну и напор, надо же! Улыбки из нее брызжут фонтанами.
Как бы мне к ней все же пробиться через его оболочку, через его сильное влияние и ее внимание на себя переключить?
Я бы тоже мог предложить ей какую-нибудь дефицитную штуку. Достал бы где-нибудь, подумаешь…
И я смело подхожу (наконец-то, смелей же!) к ней с другого бока, и мы шагаем втроем. Пока еще мое положение идиотское, и я как чучело гороховое, но надо же что-то смелое дальше предпринимать.
Если долго идти втроем в ногу, меня или за своего примут, или могут от меня вовсе убежать. Предпринимай же что-нибудь скорее! Скажи ей пару слов.
— Я где-то вас видел… — говорю ей нетвердым языком.
Но все же! Начало положено. Не валяй дурака, не упускай, раз ввязался.
И тут она подарила мне улыбку. Идет гордо, словно плывет, и ей ничего не стоит, голову на своей замечательной шее держит высоко и прямо.
А я иду, словно в жизни никогда нормально не ходил и словно в армии нас не учили.
А она уже глядит по сторонам, ищет глазами, нет ли где еще третьего балбеса.
Но больше никто не идет, это точно.
— Почему я вас должна помнить? — говорит она мне.
— А я вас помню, — говорю.
— Вы — меня?
— Я — вас.
Ужасно примитивно, конечно, но отвлек же я ее от этого типа, похожего на убийцу американского президента.
— Где же? — говорит она.
— Раньше его, по крайней мере! — ору я и смотрю на нее, а потом на него смотрю таким взглядом, какого только и заслуживает убийца американского президента.
А на самом-то деле, он и в тире, наверно, не стрелял. Какая, к черту, пневматическая винтовка или пистолет с оптическим прицелом; он тем более должен уйти.
Она говорит:
— Ну что вы, мальчики?
А он говорит мне:
— Ну что вы к женщине пристали, куда вы лезете? В чем дело, собственно говоря?
Он заметно берет себя в руки, встает в вызывающую позу и спрашивает:
— Вы что? Действительно с ней знакомы? Не были вы с ней знакомы, понятно! И лучше помолчите!
И такую рожу сделал!
Она обоим нам говорит:
— До свиданья, мальчики!
— Я раньше вас был с ней знаком! — кричит он.
Она смеется:
— Ах, рассмешили вы меня, мальчики! Прямо как в оперетте.
Я говорю:
— Ну хорошо, я ее не знаю, приятель, но ведь и вы ее не знаете. Чего же вы голову морочите!
Он отвечает:
— Правильно, я ее раньше не знал, но и вы не знали.
Все втроем начинаем смеяться. Весело, правда? Больше всех смеется она.
— Так почему бы нам не познакомиться в таком случае? — говорю.
Она перестает смеяться и совершенно серьезно говорит:
— Пишите, мальчики, мне до востребования на главпочтамт.
С улыбкой она произносит свое имя и фамилию и уходит так быстро, что остается только писать ей до востребования. Неужели она думает, мне трудно написать ей до востребования? Да написать до востребования ничего не стоит. Для такого напора я вполне созрел.
А он тоже будет писать?
