Виктор Голявкин - Избранные
Я назвал ему адрес, и он сказал:
— Еду.
И я сказал:
— Валяй!
Я стал ждать Славика, а подруга уверяла меня, что он не приедет. Нет, раз Славик сказал — немедленно приедет, я не сомневался. Я ждал его. Я волновался.
— Зря ты его пригласил, — сказала подруга.
Я отмахнулся. Я был далеко. Был не с ней, а с ним. Она обхватила меня за шею и терлась щекой о мой нос.
— Зачем ты его позвал? — повторяла она.
Я сказал ей, что она затрудняет мне нормальное дыхание.
— Я?! — удивилась она.
— Ну не ты, совсем другая женщина затрудняет мне дыхание.
— Чего-чего? — вскочила она.
— Да, прекрати, не о тебе ведь речь!
— Ах, значит, не я…
— Я, ты, он, мы, вы… — раздраженно отбарабанил я местоимения.
Она стоит у зеркала и расчесывает свои роскошные волосы, и такое теснится в ее голове! Слава богу, молчит.
Звонок в дверь. Я вскочил открывать.
Он запел в дверях своим густым и бесподобным голосом.
И сразу пошел у нас разговор.
— А если я тебе врежу справа? — И он от души расхохотался.
— Тогда я нагнусь, — сказал я, — и врежу тебе слева.
— А живот? — хохотал он.
Да, у меня был живот. Вернее, стал. Раньше не было. Я сказал:
— Живот останется на месте, а ты окажешься на полу.
— Да ну! — сказал он. — Попробуем…
— Ну и разговорчики, — сказала моя подруга.
— Всю жизнь у нас с ним такие разговорчики, — сказал Славик. — С ним только так и можно разговаривать, иначе не понимает.
— Во-во, — сказала подруга, — очень даже верно говорите.
Мы с ним крепко обнялись, как тогда на первенстве Вооруженных Сил.
— Сейчас я тебе картины покажу, — сказал я.
— На кухню давай, на кухню, — сказал Славик, — не нужно мне ничего показывать, ничего мне не надо, кроме песни.
— А я хочу тебе картины показать, — сказал я.
— В художники, значит, записался, — сказал он.
— Записался, — сказал я.
— Споем лучше на кухне, — твердил он. — Самое лучшее место петь — на кухне!
Любил он петь. Я петь не любил. Все поют — я молчу.
Мы, конечно, пошли в кухню, раз он хотел там спеть.
— Ну как твои дела? — спросил Славик, поудобней усаживаясь. — Что ты сейчас вообще делаешь?
Я взглянул на него. Вид он сделал серьезный и многозначительный, будто готов был разобраться в самой судьбе. Будто перешел к серьезному делу и шутить не намерен.
— Хорошо, — сказал я. — А у тебя?
— А мы ходим в разные страны, — сказал он, откупоривая бутылку.
— Немножко надоело? — спросил я осторожно.
— Да нет. Я ведь моряк.
— Все мы слуги бога, — вставила подруга невзначай.
— Не бога, а партии, — поправил Славик.
— Ну это одно и то же, — сказал я.
— Не одно и то же, — сказал Славик.
— Ему-то, конечно, все равно. Что я, что другая женщина, — вставила моя подруга.
Я было прикрикнул на нее, а Славик сказал:
— Давайте лучше выпьем.
Все выпили. Славик запел. Никто ему не подпевал, и он остановился.
— Неужели тебе плавать не надоело? — стал допытываться я.
Он даже не понимал моего вопроса. Плавать он привык. И за жену свою нисколечко не волновался. Пусть она за него волнуется. И дети у него растут, пока он болтается на волнах.
А я на земле сижу без жены и без детей со своим художественным образованием. И совершенно запутался в собственных картинах. Я стал ему рассказывать.
— Сначала я перестал понимать свою собственную жену, очень целеустремленную актрису. Ну ладно, играй себе на сцене и перевоплощайся на здоровье, но ведь она чуть свет встает и орет во все горло: «Эц! Ац! Оц! Уц!» — беспрерывно, подряд, без конца. С ума можно сойти!
Славик меня перебил:
— Зачем она так?
— Упражнения голосовых связок, — пояснил я. — Как будто без них нельзя…
— Без связок нельзя, — согласился Славик.
— Без упражнений нельзя, — поправил я.
— Ну, рассказывай, рассказывай, — сказал он. На самом-то деле я же видел: слушать ему не хотелось, ему петь хотелось.
— Я все сознаю, — продолжал я, — и понять все можно, что ради искусства делается, но практически такую тренировку невозможно переносить. Дальше еще хуже. Отвечает вечно невпопад. Спросишь: «Чай готов?» А в ответ: «Человек всегда должен делать над собой некоторое усилие». Или: «Не хочешь ли сходить в кино?» А то ни с того ни с сего вдруг выдает: «Если бы вы меня слушали, никогда бы не произошло». Я хватаюсь за голову и силюсь вникнуть и понять что-нибудь. А она, оказывается, репетирует роль и ровным счетом ничего вокруг не замечает. Привыкнуть? Я не мог. Мы разошлись…
— Да брось ты, — махнул рукой Славик, — споем!
— …А главное, запутался я в живописных произведениях, — продолжал я.
— Давай лучше споем, — сказал Славик.
— …Перестал понимать, — не давал я ему петь, — чем одна моя работа лучше другой моей работы. Кроме того, мне казалось, что все мои полотна похожи на полотна моих товарищей…
— Чем плохо, я не понимаю, если все работы одинаково хорошие? — сказал Славик. — Давайте лучше споем…
— Одинаковые, а не хорошие! — заорал я. — Совершенно одинаковая живопись у целого коллектива!
— Хорошо, когда вместе с товарищами, — отвечал Славик. И уставился на меня: петь ему не давали.
— …Мучительный вопрос, — твердил я о своем, — тормозил естественное творческое движение вперед…
— А раньше ты куда смотрел? — Наконец-то он вник. — Раньше-то доволен был? Или как?
— Весь кошмар, что раньше не замечал, — говорю.
— Плохо дело, — покачал он головой. — Ну, тогда споем.
— Давайте петь, давайте лучше петь, — поддержала подруга.
— «Ты узнаешь, что напрасно называют Север крайним, ты увидишь: он бескрайний; я тебе его дарю», — пел Славик, и подруга подключилась к нему с удовольствием, а я сидел, обхватив голову руками.
Ловко у них получалось и ладно.
Пошли песни другие. И стало приятно их слушать.
И грустно.
А потом пел один Славик, подруга слов не знала.
— «Он молчал невпопад и не в такт подпевал, он всегда говорил про другое, он мне спать не давал…» — Он вдруг остановился и сказал: — Помнишь, как ты мне спать не давал?
— Когда? — Я не помнил.
— Нас везли по льду, а ты стонал, звал брата, — сказал он с редкой для него сентиментальностью.
— Ты это помнишь! Мы были совсем малыши…
Но он уже дальше пел:
— «Мне не стало хватать его только сейчас, когда он не вернулся из боя…»
Пыталась подпевать на последних строчках захмелевшая подруга.
Застучали в потолок соседи. Светлело за окном. Петь прекратили. Я спросил:
— Расшифровывается как-нибудь твое «ЭС-ЭМ-ПЭ»?
— Да ну тебя, Саша, — махнул он рукой. — Какое сейчас может иметь значение…
— Ну, а все-таки, должно же как-то расшифровываться?
— Отстань ты, — сказал Слава. Он потер себе лоб и мучительно поморщился. — Погоди, расшифруем… А ты можешь со мной рвануть, дружище?
— Куда?
— На «ЭС-ЭМ-ПЭ».
— В Северный Ледовитый океан, что ли?
— О! Догадался! Поселимся вместе в каюте. Работу тебе подыщу. Живи, морем дыши. Найду тебе там дело, и будешь зарабатывать получше, чем своими картинами.
— Сразу? Сейчас? Мне нужно в своих картинах разобраться. Вдруг сразу ехать, что ты?
— Мне пора. Разбирайся тут со своими картинами.
Холсты стояли и висели повсюду. Но виделась мне картина другая, как лежим мы с братом чуть живые от голода, накрытые матрасом. За окном блокадная метель, а на стене географическая карта. Лежим, почти не шевелимся и разговариваем шепотом, чтобы не терять лишних сил. «Прочти-ка, что написано большими буквами?» — прошептал старший брат. «Но я ведь в школу еще не хожу, как же я могу», — отвечал я ему. «Эх ты, неужели ты прочесть не можешь: СЕВЕРНЫЙ ЛЕДОВИТЫЙ ОКЕАН… как не понять…» И это были его последние слова.
— А как же я? — растерянно сказала подруга.
На нее внимания не обратили. Славик торопился, а я задумался: блокадное видение заслонило все, и я ей совсем не ответил. Так назойливо звал меня в свои просторы Северный Ледовитый океан, что ничего другого в жизни не оставалось, кроме как махнуть в океан.
Я стал одеваться внезапно, быстро, как по тревоге в армии. Будто представился случай, о котором всю жизнь мечтал. Напялил на себе первое попавшееся.
И Славик хлопнул меня по плечу:
— Найдем там тебе робу, дружище, сейчас главное скорей.
— А я? — продолжала волноваться подруга.
— Да вы не волнуйтесь, — сказал ей Славик, — вы его поймите.
— Не хочу понимать! И с какой стати вы вообще распоряжаетесь? Нечего ему там делать и никуда ему не надо. И понимать нечего.
