Виктор Голявкин - Избранные
— А деньги-то я на медвежонка истратил.
— Медвежонка найдем и тумбочку найдем, — сказал он. Пальнула шина.
— В меня бабахнули, — сказал Шурик.
— Ладно уж… — сказал я.
Теперь вроде все… Все впереди. Я человек с достоинством, во-первых. Это раз. Живу тихо. Ясно. Пью чай по утрам, а после работы — маленькую кружку пива. Я работаю без суеты, и меня уважают на производстве. Я аккуратный человек, и мне нужна тумбочка для обуви. Но свистопляска с какой стати? Для чего? Удар по башке? Я интеллигентный человек. С незаконченным высшим образованием. Я всякими новинками интересуюсь. Я хотел по знакомству. Удобней, быстрей. А в итоге что? Калейдоскоп! Супэртэпэр, лампочка, столбняк, адъютант его превосходительства, бабах и медвежонок! И деньги… на ветер. Почему? Все Шурик. Он. Он сам заведует магазином, восхищается сыном и гогочет. А я, между прочим… не хочется говорить мою специальность. А он хуже меня в школе учился, простите за откровенность. Вертелся на парте как змей и обменивал на марки конфетные бумажки. Ни одной конфетной бумажки у меня не сохранилось, а марочную коллекцию, он, наверно, до сих пор пополняет…
Я рассуждал и путался. Петлял. Пришел домой.
А в коридоре, между прочим, жена сидит на тумбочке и улыбается.
— Лампочку там, — говорит, какую-то вкрутили, шофера с медвежонком он нашел, и привет тебе от адъютанта его превосходительства…
— Невероятно ведь… как он успел?
— А ты где был?
— Калейдоскоп…
СБИЛСЯ С РИТМА
Мужчины богатырского вида жнут рожь, вяжут снопы, и все так скомпоновано, будто они не работают, а исполняют величественный танец. Неназойливые краски, смело положенные мазки, каким-то образом пережившие вечность. Фрески окружали со всех сторон: сюжеты библейские, бытовые, жития святых. Не было буквально свободного местечка: простенки, косяки, углы — в орнаментах, которые нигде не повторялись.
Я искал пустого места. Ни одного пустого места, черти, не оставили! Размахнулись вовсю и местечка не оставили. Надо же иметь такую натуру! И как написано!
Фрески производят впечатление, но думаю я о своем. Шесть лет я учился в институте, а до этого пять лет в училище. Чего только я не смотрел за это время: всевозможные известные произведения искусства с античности до наших дней. В том числе и фрески разглядывал не раз. Но только сейчас я стою перед ними потрясенный.
Нет, не фресками я потрясен, а тем, что произошло во мне только сейчас, буквально сию минуту. А мне вовсе не кстати.
— Что с вами? На вас лица нет. Вам нехорошо? — это спросила совсем незнакомая проходящая мимо женщина.
— Нет, нет, — поспешно сказал я. — Все хорошо!
— Ах, вы просто задумались! Простите. — Она отошла, ее лица я не успел запомнить.
О чем я задумался?
Институтское преподавание я впитывал как губка. Студенты там разное откалывали: формализм, экспрессионизм, — испытывали влияние со стороны, как у нас выражались. Одних выгоняли, других уговаривали: мол, талантливые ребята со временем исправятся. Таких я не понимал и внутренне осуждал прямо с ходу, без комментариев. Интуитивно я чувствовал, что они мешают мне выполнять как можно лучше то, чему меня учат. А я старался по специальности. Общеобразовательные предметы мне тоже легко давались. Я был отличник и светлая голова. Я так рисовал гипсы, что все удивлялись. Чтобы удивлялись еще больше, я рисовал их иногда по ночам, чтобы с утра услыхать удивленные возгласы.
Я так старался правильно рисовать, правильно писать красками, что сейчас, сию минуту, стоя перед фресками, я об этом жалею.
Сейчас мне вдруг показалось, что правильно надо переходить улицу, и то не все это делают.
На фресках, с точки зрения нашей институтской школы, все сплошь неправильно. Но как по-своему выразительно! Значит, правильно в высшем смысле.
Выходит, я много лет впитывал в себя невыразительные приемы.
Педагоги виноваты? Наверное, я сам. Вряд ли тут можно кого-нибудь винить в столь индивидуальном деле. И только сейчас, сию минуту, я понимаю, насколько оно индивидуально.
Я все года с надеждой смотрел на преподавателей. Я старался угадать, кто выведет меня на верную стезю искусства. Учась, я и чувствовал себя учеником. Но ни один преподаватель не торопился взять меня за руку и вывести в люди. И чем пристальнее я в них всматривался, тем чаще замечал: каждый педагог по-своему изобретательно уклоняется от этого.
Я помню: в училище преподаватель живописи Редкий пользовался среди нас особым авторитетом. Держался с нами вполне доступно, выражался толково и ясно, как нам казалось. Мы так и называли его — Толковый. То Редкий, то Толковый, кому как больше нравилось. Он носил фуражку. И наши ребята утверждали, что в фуражке у него согнутый стальной прут. Прут придает фуражке стабильное положение. Прут своей тяжестью равномерно давит на голову и тем самым способствует постоянно ясному, толковому мышлению.
В мастерскую Редкий конечно же приходил без фуражки, он оставлял ее в деканате, но я продолжал видеть круг над его головой наподобие нимба; именно нимб, по моему ощущению, продолжал способствовать толковому мышлению. Однажды мне представилась возможность там в деканате прощупать края его фуражки, но нащупать прут не удалось.
Так вот только теперь я понимаю, что другие все принимали в шутку, а я всерьез.
Редкий не любил, когда ему задавали вопросы. Всякий вопрос он стремился предупредить, а один раз так прямо и сказал кому-то из наших: «Задавать вопросы — моя задача, а ваша — отвечать. Не я у вас учусь, а вы у меня».
Сам же он вопросы задавать любил, так и стоят они у меня в ушах.
— Это у вас откуда? — Студент растерянно почесывал голову, раздумывая, откуда это у него.
— А тут у вас что? — Студент испуганно вздрагивал, разглядывая, будто в первый раз, что у него там такое.
— А это что такое?
— Тень, — ответил студент на его вопрос.
— Вот зверское зеленое с добавлением омерзительного розового и черт знает какой еще дряни?! Нет, это не тень. Тень делается коричневым с добавлением сажи газовой с охрой.
— Почему? — спросил студент. — Вам так видно?
— Всем так видно. — Кисть, которую он инстинктивно схватил, закрутилась в руке преподавателя, как у жонглера, он заметно раздражался. Студент был вредный тип.
Он сказал:
— Не всем.
— Вам одному неясно, что любая тень берется красками определенными.
— Тени могут быть разные, — сказал студент. — В зависимости от живописи. А не живопись в зависимости от определенной тени.
— Не морочьте мне голову, тень есть тень. На тень есть рецепт.
— Не все тени одинаковые, — сказал студент.
— Не наводите тень на плетень. — Педагог рассмеялся. Он думал, удачно пошутил.
Я думал, он сейчас с кистью, уж раз он ее в руку взял, подойдет к мольберту и перемажет тень на его холсте по рецепту. Замажет ее сажей газовой с охрой темной, добавит немного коричневого, и не будет тогда студент хвастаться, что у него прозрачная тень и светится изнутри, потому что он, видите ли, над ней бился.
Педагог этого не сделал, я услышал его слова:
— Отведу вас в деканат сейчас, доказывайте там свою зелень, задавайте там свои вопросы.
Я ждал, что теперь педагог подойдет к моему холсту одобрить мою тень, сделанную точно по рецепту. Но он почему-то вышел.
Вот сейчас я понял, что только один я видел нимб над его головой всерьез, а все остальные — в шутку.
Выходит, чувства юмора у меня не хватало. Но ни сейчас, ни прежде, никогда я не хотел бы услышать от кого-нибудь, что у меня чего-то не хватает. Как не хватает! Это не мой удел. Ко мне не относится. У меня всего полно, и я еще всем докажу.
Теперь я вижу, ошибка все же была. Но у кого не бывает? К тому же на ошибках учатся.
Преподаватели ставили мне отличные оценки. Преподавателей было много. Они сменяли друг друга. Мне не хватало Учителя.
Если бы я был Талант, я учил бы самих преподавателей. А их роль состояла бы в том, чтобы мне не мешать, а способствовать.
Получается: все претензии к самому себе.
Но есть ли смысл перестраиваться? Пересматривать свою манеру? Не лучше ли продолжать в том же духе?
Я теперь больше понимаю и на месте стоять не могу.
Я не знаю, что мне теперь делать, но я не запутался. Я прозрел.
Здесь стены одухотворены подлинным искусством, которого мне нигде не достичь.
Я крепкий молодой парень, у меня все еще впереди и многое может меняться. Уже меняется. А что ни делается, все к лучшему, как говорят.
Школа в меня въелась и сформировала по своему образу и подобию. А сейчас будто все полетело к чертовой матери. Стоит ли ломаться?
Но ведь что получается: вряд ли я теперь смогу работать в своей привычной манере.
