Виктор Голявкин - Избранные
— Господи, в чем дело, берите у меня второй стакан, все равно ведь остынет.
— Зачем мне ваш чай? — сказал я.
— Спрашивайте, спрашивайте, Машенька, спрашивайте, моя душенька, все, — успокаивал Михаил Михайлович проводницу.
— Так ведь не дадут, не дадут! — Она пошла за чаем.
— Заметили ее фигурку? — подмигнул Михаил Михайлович. — А вы к ней с чаем пристали.
— При чем здесь фигурка! Должна же она работать.
— Э-э, не скажите, фигурка у нее прелестная.
— Ну и что?! — завелся я.
— Ну и ничего, а еще художник! Принесет она вам чай…
— И пусть несет!
— Эх, не умеете вы с женщиной разговаривать…
— Во-первых, она проводница…
В этом вопросе мы не сошлись. Вернулась с чаем Машенька.
— В какой картине вы сейчас снимаетесь, Михаил Михайлович?
На меня она даже не взглянула.
— В трех, Машенька, «Горизонт» — раз. «Параллель» — два. «Зебры полосатые» — три, совместно с ДЕФА.
— Как, сразу в четырех?!
— В трех, Машенька, в трех.
— Ой, трудно?!
— Все равно, как если бы вы, Машенька, работали сразу в трех поездах…
Разговор у них катился гладко, пока Машеньку не позвали в другое купе.
Он свесился вниз и отпил глоток из стакана. Поморщился:
— А чай — бурда!
— И охота вам с ней пустое выводить, — сказал я, — чай-то все равно бурда.
— Да что вы, молодой человек, все чай да чай… Для такой девушки простительна бурда. Не пейте, только и всего.
— Ну разве обслуживание? — возмущался я.
Он вновь забормотал у себя на полке, занялся ролью. Я отхлебывал бурду.
— Вылетает текст из головы! — послышалось сверху. — Одна роль путается с другой…
— Сначала бы в одной картине снимались, потом в другой, по очереди.
— Меня же приглашают. Случается, бывает ни одной.
— Тогда что?
— Ничего. Жди приглашения. Вот сегодня вы видели меня в роли белогвардейца. А раньше — тоже. Пока эти типы в кино не перевелись, играю в основном белогвардейцев. И еще подлецов иногда. Режиссеры к этому привыкли, зрители привыкли. В трех новых фильмах играю двух белогвардейцев и одного подлеца. Вот и происходит в голове вполне понятная путаница.
— Неужели так трудно роль запомнить? Пустяк — роль запомнить.
Он обиделся:
— На моем месте вы бы и десятой доли не запомнили. Что с вами толковать…
— Я все запоминаю, — сказал я. — Все, что прочту.
— Да бросьте вы!
— Я вообще все книги, все газеты, которые читаю, запоминаю слово в слово. Почти что все.
Он задвигался наверху, будто собирался слезть, но потом затих, буркнул только:
— Не болтайте чепухи…
Я сказал:
— Давайте ваш текст, я прочту один раз и все повторю без ошибок.
— Мне некогда с вами шутить.
Он сунул свой текст под подушку.
— Но как же мне вам доказать?
— Ну хорошо, только чтобы покончить с этим, возьмите со стола газету и прочтите где хотите. Ну? Что же вы?
Я прочел вслух:
— «Стоквартирный дом площадью четыре тысячи пятьсот квадратных метров сходит ежесуточно с конвейера Московского домостроительного комбината номер один… Миллион рублей осваивают каждые двадцать четыре часа строители и монтажники Волжского автомобильного завода… Это лишь несколько фактов из летописи сегодняшнего строительства…»
— Достаточно, — прервал он, — повторите.
Я дал ему газету. Повторил. Он водил по тексту пальцем, но я не мог ошибиться.
— Действительно, точно все… нет, нет, вы меня не проведете. Газета лежала все время перед вами, скажите мне слово в слово вот что… — и он назвал статью во вчерашней газете.
— Я ее не читал.
— Гм… Может быть. Хитрец! Прочтите вот здесь…
Я прочел в другом месте, текст в два раза больший и без единой ошибки повторил.
— Феномен! — Он крутил в руках газету, как будто в ней таилось что-то загадочное. — Непостижимо….
— Да что здесь особенного. У меня с детства способность запоминать прочитанное слово в слово. В школе одни пятерки получал. В институте то же самое. Другие учили, а я не учил и получал — единственная польза.
— Значит, зрительная память у вас хорошая, потому вы и стали художником.
— Я стал художником, потому что очень живопись люблю.
Михаил Михайлович заерзал наверху, съехала простыня.
— Живопись вам легко дается?
— Нелегко. Я легко только прочитанное запоминаю, а в остальном обычен.
— Мне бы вашу память!
— Да у меня что: одно есть, другого нет. Зато у вас талант! Вначале я даже испугался, будто вы вышли из телевизора.
— Забудьте вы телевизор, он мне вот здесь сидит! — Он хлопнул себя по шее. — Я театральный актер. В театре непосредственное общение с публикой, контакт с залом, играешь в живой обстановке, получаешь отдачу, поддержку зрителей, играешь и живешь. А в кино дубли, дубли…
— Играли бы в театре, в чем же дело?
— Давно мечтаю сыграть в театре Гамлета. Приходится все время зарабатывать: семья…
Я не понимал, что ему мешает сыграть Гамлета, если хочется.
Он сказал:
— А денег все равно не хватает. Машина у меня есть, все есть. Но когда все есть, денег все больше надо.
Он крепко задумался — наверное, о своем Гамлете.
— Теперь можно отдернуть занавеску? — спросил я.
— Да, да, конечно.
Мелькали за окном огни.
— Смотрите, целый новый город! Вон сколько понастроили. Вот вам «факт из летописи сегодняшнего строительства».
Вид из окна его не заинтересовал, потому что, как он выразился, «сам в таком доме живет».
— Современный пейзаж по-своему впечатляет, — сказал я.
— А сами старое едете писать? Я как-то с художниками в одной гостинице жил. Взяли они меня на этюды. Идем по современному городу, будто так и надо, на окраину выходим, и тут все кидаются к старому домишке, окружают его кольцом, располагаются со своими этюдниками и жадно пишут развалюху.
— А знаете, почему происходит? Чем старее дом, тем живописнее. Художники нутром чувствуют. К тому же грустный мотив. Живописным языком трудно передать грусть, а мотив помогает. Не знаю, что была за развалюха, — сказал я, — «но где бы ты ни жил, читатель…»
— Постойте, постойте, — сказал он, — какой читатель?
— «…В больших или малых городах, — продолжал я невозмутимо, — или в сельских районах Советской России, если ты любишь свою родину, свой народ, гордишься его славной многовековой историей, ты не можешь не любить вошедших в наши дни из глубины веков памятников культуры прошлого…»
— Прекратите, — сказал он, — что такое? Для чего мне это слушать? Да что вы мне все цитатами, своими словами говорили бы.
— Вы же сами восхищались. Мне лучше не выразиться, чем в книге написано.
— Не собираетесь же вы оттарабанивать все, что прочли за свою жизнь? Давайте лучше о живописи поговорим. Взгляды у вас какие? Вы не авангардист?
— А вы?
— Слава богу, я в стороне от этого.
— Быть в стороне мне скучно.
— Простое любопытство: как вы считаете, Пикассо художник или безобразие?
— Ну, это теперь не вопрос. Раньше не знали, что Пикассо гениален. А почему вас Пикассо интересует, потому что его картину из-за океана в Европу привезли?
— Он всех интересует. Разрушил живопись. Натворил бог знает чего. Как вы на это смотрите?
— Всем любопытным сказали по телевидению: его «Герника» — шедевр мирового значения. Разве вам мало? Вы хотите знать, как я к абстракции отношусь?
— Пятно как таковое таит в себе нечто? Есть в нем что-то?
— Копаться в «нечто», искать что-то в пятнах — много не найдешь, — сказал я. — Художника Сикейроса знаете? Так вот, когда он был молод, один американский ташист пригласил его в свою студию и сказал: «Друг Сикейрос, по твоим вещам, которые я видел, могу сказать, что из тебя мог бы выйти великий ташист. Давайте попробуем?» — «Что же, давай пробуй», — ответил Сикейрос. Тот повесил холст длиной в три с половиной и высотой в два метра и позвал жену открывать банки с красками: желтой, зеленой, лазурью. Погасили свет, и ташист ласково и даже изящно взялся за краску, не зная, какая она. Вспыхнул свет, и на холсте оказалось несколько пятен любопытной окраски. «Теперь вы, Сикейрос!» Опять погас свет, краски поменяли местами. Там, где была лазурь, поставили охру, где была охра — пурпур. В темноте Сикейрос взялся за губки и тряпки, макал их в краску и бросал на холст. Какое-то время он провел за этим занятием, потом зажгли свет. «Это гениально!» — воскликнул ташист. «Да нет, — ответил Сикейрос, просто в детстве я был подающим в бейсбольной команде».
— Любопытно! — засмеялся Михаил Михайлович, не заметив, что я шпарил из газеты. — Сикейрос большой художник?
