Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы
Армандуччо Галеота (насмешливо):
— Не премину исполнить. Спасибо.
Донна Джулия Капеццуто почти кричит:
— И не допускай сюда Апокалипсис! Бог никогда не устроит такого побоища. Бог — это… Бог — это завещание и продолжение всего! Если бы он нас всех убил, он разрушил бы святую троицу! Ясно? Отец, Сын и Святой дух пребудут вечно, пока на земле есть прошлое, настоящее и будущее… Ух, вот это чудо!
Последние слова донны Джулии относятся к арбузу, который наконец-то разрезает жена ночного сторожа. Боже! Каким адским огнем пылает его темно-красная сердцевина. Каждый получает свой ломоть арбуза и вонзает зубы в его хрустальную, словно снег, рассыпчатую мякоть. И все это прямо на виду у Дивуса, Эммана и Черена! Будьте здоровы! Тщетно траурно-черные арбузные семечки напоминают нам, что нельзя так беспечно относиться к Апокалипсису.
Дон Фульвио Кардилло, постанывая от удовольствия, заявляет:
— Тринадцатого июля тысяча девятьсот шестидесятого года я, что бы ни произошло, беру в долг крупную сумму и отправляюсь в ресторан Агостино на берегу моря, где буду сидеть и закусывать пять, а то и шесть часов подряд.
А почему бы и нет? Смятая салфетка, пустые раковины устриц и наполовину выкуренная сигарета как раз годятся для Апокалипсиса.
Друзья
У нас в Неаполе говорят: «С другом поделюсь всем, даже последней коркой хлеба», а припев одной песенки, который стал почти поговоркой, утверждает: «Три порока отравляют человеку кровь: карты, дружба и, конечно, первая любовь». Да кто этого не знает? Сколько я себя помню, у меня всегда были друзья, и надеюсь, что в мой последний час друг из Неаполя закроет мне глаза, он не забудет по нашему доброму и простому обычаю отправить меня в далекий путь колыбельной песнью на диалекте, под которую наши женщины укачивают ребятишек. Пусть он споет мне: «Все плохие, один наш Пеппино хороший», а когда последний луч сознания угаснет в моих зрачках, пусть отвернется от меня и, уткнувшись в спинку кровати, оросит ее искренними слезами.
Климат Неаполя похож на пожатие доброй и ласковой руки, воздух пропитан тем живым теплом, которое исходило от яслей, где родился и вырос Иисус. Скажите, можно ли жить без друга под этим небом, укрывающим вас, как мягкая крыша, на этих улочках, похожих на быстрые и говорливые ручьи, которые сбегают вам навстречу, — это вам не длинные и прямые, холодные и безразличные улицы северных равнинных городов, где никто никогда не возьмет вас под руку и уж тем более не полезет на вас с кулаками, как это случается на улицах Кьяйя и Никотера; мыслимо ли, повторяю я, жить спокойно между вулканом и морем, если нельзя положиться на друга?
В Неаполе с друзьями делятся не только последней коркой хлеба, но и единственной сигаретой, горстью тыквенных семечек или куском сморщенной вяленой рыбы, делятся номерами лотереи и тумаками в драке, долгами, тюрьмой, надеждой, платьем — всем, за исключением, разумеется, женщин; и что поделаешь, если вдруг жена, видя, что муж любит друга больше, чем ее, пускается во все тяжкие, чтобы доставить удовольствие этому типу. Вот тогда льется позорная черная кровь, о которой слагают стихи и вещает бог, но местные поэты и наш господь, несомненно, приходят к единому выводу: чем менее порядочны друзья, тем благороднее и прекраснее дружба.
Об одной чудесной и безупречной дружбе услышал я еще в юности, мне нравились рассказы о ней. Двух удивительных друзей звали дон Винченцо и дон Элиджо. Они действительно делили между собой последнюю корку хлеба, потому что относились к той категории беспризорников, которые, как мыши и мухи, кормятся чем бог послал. Одетые в лохмотья, едва прикрывающие смуглое тело, они с детства вечно околачивались возле пиццерий, взглядами и жестами выклянчивая объедки, время от времени официант выскакивал на тротуар и гнал их прочь, замахиваясь на них тряпками, но через минуту эта шпана снова занимала свои стратегические позиции, пока подгоревшая корка пиццы не попадала в протянутую руку. Где спали друзья после такой трапезы? Любая ниша в стене, овраг в районе Фонтанелле, железнодорожный вагон, заброшенная будка укрывали их от трамонтаны и сирокко. А утром, проснувшись, друзья, которые ночью согревали друг друга своим теплом, отправлялись в Пассаж давать представление. Чтобы заработать милостыню, они строили смешные рожи и выплясывали босыми ногами чечетку на полированных плитах пола: этот звук казался святотатственной и жестокой пощечиной земле. Так жили друзья, пока не повзрослели и темперамент плюс физическая сила не сделали из них двух перспективных кандидатов в уголовники.
Обладая смелостью, волей, желанием сделать выбор между нищетой и тюрьмой, можно было устроиться по-разному. Вот они перед нами, эти двое юношей: Элиджо и Винченцо. На них темные щегольские костюмы, под которыми вырисовываются крепкие узловатые мышцы; тонкие фатовские усики, суровые и печальные глаза (помните о беде, которая постигнет любого, кто осмелится пристально заглянуть в них), толстая трость, которую они держат, как пушинку, а в рукаве или шляпе запрятан нож с выскакивающим лезвием. Они угрюмы и вялы, как животные семейства кошачьих, которые хранят свою жизненную энергию для решающего прыжка. Ведь и граната не взорвется, пока из нее не вынешь чеку.
Элиджо предпочитал игру в карты, но не в том смысле, который мы обычно ей придаем. С сигаретой в зубах тихо входил он в какую-нибудь забегаловку на окраине города, где ремесленники, рабочие, крестьяне и просто картежники проигрывают свои души, стоял, прислонясь к стене часа два, то приближаясь к игрокам, то отступая назад, следил, как кот, сквозь прищуренные глаза за посетителями и за всем происходящим. Обычно в углу комнаты находился «опекун» таверны, тоже хмурый и молчаливый. Блондин или брюнет, худой или дородный, молодой или старый, он выходил из своего укрытия лишь для того, чтобы подойти к столам и захватить «законную долю», которую игроки должны были отдавать ему после каждой партии. Это была дань, которую волки взимают с овец, на воровском жаргоне она называлась «припёк». По неписаному закону улицы обладатель этой особой привилегии сохраняет ее до тех пор, пока длится его слава, успех и власть, на это место мог претендовать и кто-нибудь другой, но надо было заслужить его, как спортивный титул, за который борются атлеты, периодически устраивая турниры и ломая друг другу кости. Прислонясь к стене, то исчезая в сигаретном дыму, то возникая вновь, Элиджо досконально вычислял возможные доходы, изучал силу, запутанные связи и характер соперника-вымогателя, потом подходил к нему и с серьезной вежливостью, почти галантностью шептал ему на ухо, указывая на дверь:
— Позвольте вас побеспокоить. У меня к вам одно дельце.
Вызванный на улицу не был, конечно, несведущим в этом souplesse,[72] в этой куртуазной и страшной церемонии.
— Я к вашим услугам, — отвечал он, одергивая пиджак и направляясь к выходу.
Казалось, они идут на свидание с дамой. Молча искали место потемнее. Старые облупившиеся стены, фонарь, заблудшая кошка, шуршание бумажек, гонимых ветром, мелкий дождь или неясный свет луны. Они останавливались. Внимательный взгляд, молчаливый осмотр, потом короткий обмен «верительными грамотами»:
— Вы меня знаете? Я Элиджо Рыжий из Порта Сан-Дженнаро.
— Какая честь! В чем дело?
— Вы должны оказать мне услугу.
— Говорите. Я, собственно, здесь для этого.
Вызов и ирония в словах «я, собственно, здесь для этого» сразу ставили все на свои места. Голос Элиджо становился твердым, а сам он чуть заметно отступал назад:
— Прекрасно. Тогда мы быстро покончим с этим. Мне нужен ваш припек. Ответьте мне прямо, по-мужски: да или нет.
Следовал взрыв невообразимых ругательств, и рука подымалась для удара. Но Элиджо был ловок и неуязвим. В прочный сплав его характера входили голод и жажда, ночи, проведенные под открытым небом, скупые слезы во сне, соломенные тюфяки полицейских камер, кишащие клопами, сотня тысяч подзатыльников в несчастнейшем детстве. Холодная и прозорливая ярость водила его рукой, он побеждал без особой затраты энергии, был внимателен и точен, как хирург. Кончалось тем, что на следующий день в таверне появлялся новый «опекун», только и всего.
— Выпейте бокал вина, — предлагали ему игроки, и Элиджо рассеянно исполнял ритуал: он пригублял этот чернильный деготь из Мондрагоне.[73]
А Винченцо — надо, к сожалению, признать — посещал сомнительные дома. День за днем сидел он на краешке дивана и разглядывал этих несчастных размалеванных женщин. Кто бы осмелился задать ему вопрос и попросить выйти вон? У него на лице было написано, кто он такой. От прозрачных юбок этих куртизанок исходили трагические флюиды, в жизни женщины, торгующей фальшивыми радостями, всегда скрыта своя драма. Винченцо внезапно наклонялся к самой красивой и, чуть касаясь ее локтя или колена, тихо спрашивал:
