Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы
— Выпейте бокал вина, — предлагали ему игроки, и Элиджо рассеянно исполнял ритуал: он пригублял этот чернильный деготь из Мондрагоне.[73]
А Винченцо — надо, к сожалению, признать — посещал сомнительные дома. День за днем сидел он на краешке дивана и разглядывал этих несчастных размалеванных женщин. Кто бы осмелился задать ему вопрос и попросить выйти вон? У него на лице было написано, кто он такой. От прозрачных юбок этих куртизанок исходили трагические флюиды, в жизни женщины, торгующей фальшивыми радостями, всегда скрыта своя драма. Винченцо внезапно наклонялся к самой красивой и, чуть касаясь ее локтя или колена, тихо спрашивал:
— Как тебя зовут?
— Ольга.
— А кто твой мужчина?
Она покорно отвечала ему. Предположим, его звали Луиджи, часто к имени присовокуплялось какое-нибудь экзотическое прозвище на диалекте. Винченцо кивал головой и уходил. Через несколько дней он объявлялся и коротко сообщал:
— Ольга, Луиджи уже не твой мужчина. Ты рада?
И она утверждала его власть над собой, ласково дотронувшись до его плеча или виска. Кто может понять подобную любовь? Вероятно, сладкая и робкая мечта о том единственном мужчине, которому она должна принадлежать, врачует ее душевные раны, нанесенные отвращением к бесчисленным клиентам, которые покупают ее любовь. Когда я был мальчишкой, в Неаполе существовали многочисленные улочки с домами терпимости на нижних этажах, я в достаточной мере нагляделся на них, помню случаи, когда проститутки были сестрами, женами и матерями своих тиранов, жертвовали ради них собственной жизнью. Я решительно восстаю против этого. Будь проклят первый человек, который заплатил за незаслуженную любовь, теперь он находится на самом дне тысячелетнего колодца, это он выдумал профессию Винченцо.
Эта самая профессия друга была не по душе Элиджо. Невзирая на чувство безграничного превосходства над женщиной, а вернее, на свое мужское первородство, он всегда видел ее в романтическом ореоле. Он, естественно, преклонялся перед «честной девушкой», но все-таки испытывал необъяснимую скрытую жалость к грешницам. Но друг не должен осуждать друга, иначе какая же это дружба. Элиджо никогда не порицал поведение Винченцо, ведь главным для обоих была карьера. Известность друзей постепенно росла. Они добавили к своему имени почтительную приставку «дон». Друзья стали получать от местных коммерсантов богатые подношения; монахи и сыщики раскланивались с ними, проходя мимо их нарядных нижних этажей, располагавшихся рядом с шумной площадью Санита. В это счастливое время дон Винченцо и дон Элиджо скрепили свою старую дружбу священными узами, став кумовьями, которые считаются в Неаполе кровными родственниками. Святая вода и чудесное вмешательство свыше связали их навечно. Дон Элиджо появлялся либо один, либо только с доном Винченцо. Они повсюду бывали вдвоем: на обедах в знаменитых ресторанах, которые процветают по всему побережью от мыса Поццуоли до подножия Везувия, в прогулочной коляске на горе Монтеверджине, на почетных местах в храме Кармине, за столиком в «Гамбринусе». Они ели и пили молча, но каждый знал, что друг рядом, это удваивало их уверенность в своей удаче и в своем будущем.
Настало время, когда имена дона Винченцо и дона Элиджо должны были войти в историю. Теперь они имели дело не с сутенерами, этой мелкой сошкой, а с главарями целых кварталов, людьми, о которых ходили легенды, рассказывались эпические поэмы об их непобедимости и жестокости, их-то надо было ниспровергнуть, устроить из этого невиданный спектакль, чтобы весь Неаполь содрогнулся и возрадовался, ужаснулся и подивился. Жители кварталов Викария, Пендино и Кьяйя поздравляли друг друга с тем, что появились гениальные и ловкие каморристы,[74] похожие на героев греческих мифов, они не механически, а со знанием дела используют свою силу. Иначе и быть не должно. Дон Винченцо по-рыцарски уступил дону Элиджо «святая святых» района Санита. Им владел некто дон Грегорио Демма по прозвищу Бык (за его огромные габариты и манеру головой ломать ребра своим противникам), которому дон Элиджо отдавал должное, но все-таки с радостью принял подарок друга. Прошло две недели, дон Элиджо, вероятно, ждал вдохновения. Стоял мягкий апрельский полдень, когда на улицу Ламматари легкой походкой архангела вступил, держа руки в карманах, Рыжий с профилем свева.[75] В этом тупичке на ступеньке нижнего этажа сидел дон Грегорио, зажав между коленями стул и намереваясь поглотить целую гору макарон.
Дон Элиджо, который по правилам должен был остановиться и вежливо справиться о здоровье Быка, взглянул на него, скорчив странную гримасу, и продефилировал дальше. Главарь нахмурился, отложил вилку и хрипло гаркнул:
— Эй, ты!
Дон Элиджо вернулся.
— Что изволите? — четко произнес он, вынул изо рта горящую сигарету и бросил ее в красную подливку макарон.
— Ты уже труп, а смеешь еще вякать! — взревел Демма, вскочив на ноги.
В одну секунду все двери и калитки захлопнулись, тупичок Ламматари словно вымер. Каллиопа,[76] спаси меня! Дон Грегорио весь кипел. Он, естественно, был вооружен, но страстное желание прижать дона Элиджо к ногтю ослепило его. Противник бился с ним как на турнире, он ни разу не повернулся к нему спиной, время шло, однако знаменитому главарю, который, словно медведь, лез напролом и метался из стороны в сторону, не удавалось схватить врага. Дон Элиджо грациозно, буквально в нескольких сантиметрах от Быка, отскакивал вбок либо пригибался и, словно проваливаясь сквозь землю, ускользал.
— Это не человек, а сам дьявол, — сообщал всем на следующий день булочник, который сквозь щелку своего укрытия наблюдал за всеми перипетиями этой необычайной дуэли. А когда запыхавшийся и взмокший Бык решил взяться за револьвер, глаза и руки подвели его. Дон Элиджо на это и рассчитывал. Он как вкопанный замер на месте. Дон Грегорио выстрелил, а Рыжий спокойно прикуривал сигарету. Так рождаются мифы. Пули разбили стекла и угодили в ставни, Дон Элиджо стоял и курил. Он услышал щелчок курка, осечка, не спеша взялся за свой пистолет. Дон Грегорио пытался укрыться в доме, но, получив шесть пуль в лодыжки, плюхнулся на живот.
— Прекрасно, — прошептал дон Элиджо, касаясь кончиком блестящего ботинка щеки противника. — Я тебя для этого и пощадил. В таком положении ты впредь будешь встречать меня — на коленях. Понял?
— Слушаюсь, — простонал дон Грегорио, навсегда теперь хромой и покоренный.
Он стал прислужником Рыжего, приносил ему с рынка самые свежие продукты, заботился о нем, как нянька, испытывая при этом патологическое удовольствие быть живым свидетелем величия человека, который унизил его.
Если мне память не изменяет, дон Винченцо в том же 1920 году освободился от крупнейших главарей районов Монтекальварио, Порто и Сан-Фердинандо. Он считал, что грешно держать эти районы раздельно. Действовал ли он так ради своих биографов, которые сидели в тавернах, рыбачили на молах, беседовали на перекрестках, располагались на верхних палубах? Он хотел завоевать авторитет, который попортил бы кровь всем любителям сражений и подогрел бы чувственность в его женщинах. Поздним вечером накануне предстоящего события, когда они ехали в коляске по улице Партенопе, он поделился с другом своими планами. Произнесено было всего несколько слов, приправленных запахом водорослей и туфа, который долетал до них со стороны замка Кастель-дель-Ово. Дон Элиджо погладил подбородок и сказал:
— Я тоже пойду туда.
Дон Винченцо чуть заметно стиснул челюсти.
— Давай договоримся, — объяснил дон Элиджо. — Я буду прикрывать тебя с тыла.
Дон Винченцо ласково, но твердо возразил:
— Никто не будет прикрывать меня с тыла.
— Но… — заикнулся было дон Элиджо.
— Дорогой кум, выслушай меня, — прервал его дон Винченцо. — Если я говорю «нет» тебе, ты знаешь, это твердое «нет».
— Ладно, — ответил дон Элиджо, закрывая глаза и отдаваясь на волю мерному покачиванию слишком мягких из-за какой-то неполадки колес экипажа, сладостному, как детские качели.
Три главаря — жертвы, намеченные доном Винченцо, — собрались на следующий день в кафе на улице Нардонес. Они должны были прекратить свою деятельность (хозяин кафе потихоньку плакал от радости, поздравляя себя с этим событием). С испанской спесью обсуждали они подробно этот вопрос, взвешивая каждую фразу, прежде чем ее произнести. Посетители кафе под давящим влиянием их взглядов мгновенно испарились. И правильно сделали. Внезапно с левой стороны раздался металлический скрежет. Это вошел дон Винченцо и опустил за собой жалюзи. Именно это имел он в виду, когда говорил дону Элиджо: «Никто не будет прикрывать меня с тыла».
