Артем Черников - Все как у людей
— А в тюрьме сейчас макароны! — повторил счастливый Радист, и мы оба засмеялись.
Не съеденные макароны требовалось утилизировать. Я взял большой чан с объедками и пошел на помойку. Сам. Без охраны. Работникам кухни это разрешалось (вот они — привилегии функционера). Я нес алюминиевую емкость по пустому коридору, когда дежурный крикнул:
— Адвокат к Навальному!
На обратном пути я столкнулся в том же коридоре с человеком. А вот и Навальный, подумал я. Теперь хоть буду знать, как он выглядит.
— Привет, — сказал я так, как будто мы вместе съели пуд «Доширака».
— Здорово, — ответил он так, как будто совместно съеденного «Доширака» было немного больше.
Так состоялось знакомство Навального со мной.
Когда я вернулся в камеру, выяснилось, что поступило пополнение. Пополнение представляло собой Петю Верзилова. И хотя Петя присутствовал в единственном экземпляре, у меня возникло ощущение, что его как минимум человек восемь. Петя вел себя экспрессивно. Он говорил короткими резкими фразами и обильно жестикулировал, напоминая этим молодого Ленина.
— Петя, — представился он, — политхудожник. Давай устроим забастовку!
— Артем, — говорю, — повар.
— Так это ты на кухне работаешь? — Петя слегка подпрыгнул от возбуждения.
— В меру своих скромных способностей.
— Слушай, дружище, — Верзилов приблизился ко мне вплотную и продолжил громким шепотом: — Я пронес телефон с интернетом. Можно будет его там зарядить?
— Без проблем, — отвечаю. — Давай телефон.
— А точно будет можно?
— Говорю же, да.
— Нет, понимаешь, один телефон я уже спалил. Шел с ментами и решил время уточнить. Достал его из кармана, а они мне: «Петр, не могли бы вы показать нам свой телефон по-хорошему».
— Сколько же, — спрашиваю, — ты телефонов с собой пронес?
— К сожалению, всего два. Так что, получится зарядить?
— Получится, — говорю, — давай телефон.
— А точно получится?
В нашей камере было интересно. Дело в том, что здесь собрались люди, которые в обычной жизни могли бы с легкостью стать моими друзьями. Не случилось этого лишь потому, что в какой-то момент все дружеские вакансии оказались заняты. Даже «воры» вели себя чрезвычайно прилично. Целый день они резались в домино и разговаривали только про тачки. Автомобили были их страстью, что и не удивительно. Ведь если ты по-настоящему любишь ездить на машине, то сила этой любви одинакова — и когда ты трезв, и когда пьян. Во втором случае она, по идее, даже сильнее.
С одним из них произошел такой, к примеру, случай. Чувак возвращался домой на своем Nissan Almera. На подъезде к дому он ошибся поворотом и въехал на территорию части ФСБ. Снес два шлагбаума и затормозил только тогда, когда передний бампер на полметра вошел в стену поста охраны. Он говорил нам:
— Парни, вот вы тут все о**енно образованные. Архитекторы там, инженеры, художники, музыканты… может, расскажете нам чего-нибудь? Лекцию там какую-то или чё…
— А что, — говорю, — это можно. Это вообще могло бы стать неплохой традицией. Выходишь из спецприемника с дипломом. Прослушал курс лекций по истории искусств, узнал, что такое терция, научился рисовать виллу Палладио. Мы могли бы поднять престиж этого заведения!
— Ну, — говорит, — а я о чем!
С этим человеком у меня произошел такой диалог:
— Как спится? — спрашиваю.
— Без бухла сплю как младенец. Лет десять так не спал.
Вот, думаю, профессиональный водитель пьет каждый день. А если и садится за руль трезвый, то не высыпается…
Илья подошел ко мне с каким-то парнем.
— Вот, — говорит, — познакомься. Это Паша. Прикинь, он приехал из Питера. Должен был починить тормозную систему на тренировочной установке для космонавтов.
— Приятно познакомиться, — говорю, — сколько дали?
— Десять суток.
— Круто. Похоже, нам еще сильно повезло. А где взяли?
— Да я из метро выходил… видно, не туда вышел. И главное, космонавтов всех выгнали на две недели. Установку освободили. У них там такой график, что…
На обеде в столовой ко мне в окошко просунулся болезненно худой человек в очках.
— Политический? — спросил он.
— Да.
— Вот смотри, — он протянул мне измятую записку, — это нужно передать Яшину. А у Навального спроси, как он относится к переносу митинга с Охотного Ряда на Болотную площадь. Комитет уже проголосовал. Нужно знать его мнение.
— Ладно, — говорю, — без проблем.
— Мы надеемся на тебя, — сказал очкастый и исчез.
Как это странно, думал я, сижу в тюрьме, а какие-то мифические «мы» на меня при этом надеются. Комитет какой-то… Поручили мне что-то, видимо, ответственное… Отмывая от липких макарон грязные тарелки, я попытался ощутить себя важной частью происходящего. Кем-то, без кого грядущие изменения в политической жизни нашей страны невозможны. Я попытался и не смог.
Когда в столовой появился Навальный, я подошел к нему. Хорошо, что теперь я уже знал, как он выглядит. Выглядел он сносно. Бодро говорил что-то сокамерникам (в основном это были «воры») и с аппетитом хлебал насыщенный бромом бульон.
— Леша, — говорю, — привет.
— Привет.
— Ребята интересуются, как ты относишься к переносу митинга.
— Слушай, ну как я могу к этому относиться? Они там что-то решили, они знают расклад. Я же здесь сижу и не вижу общей картины.
— Ну а все-таки? — спрашиваю.
— Мне больше нравится Охотный Ряд. Там фотографии получаются яркие. Все-таки Кремль на заднем плане…
В столовую привели следующую хату. Среди «клиентов» я увидел Германа. Он сидел в торце длинного общего стола и разговаривал с молодым парнем в синей рубашке. Стряхнув со своего белого халата хлебные крошки, я подошел.
— Ни ф-фига себе! — воскликнул Герман. — Совсем ссучился?
— Ты бы, — говорю, — жопу оторвал от койки, тоже мог бы устроиться как белый человек. Где ты был? Я тебя на завтраке ждал.
— Не знаю, с-спал, наверное.
— А я вас знаю! — неожиданно вступил в разговор парень в рубашке. — Вы Артем Черников.
Вот те раз, думаю, только полдня работаю, а меня уже знают.
— Мы знакомы? — уточняю.
— Моя жена Люба — ваша студентка.
— Что же, — говорю, — рад за нее. Как она?
— Ничего. Ее вчера отпустили.
Справлять нужду в камере было проблематично. По сути, удовлетворение двух естественных потребностей — единственное, что меня по-настоящему напрягало. С третьей оказалось попроще.
Бром действовал безотказно. В общем, «ходить» приходилось в обычную дыру, проделанную в полу. «Малая» нужда справлялась без особых проблем. Достаточно было отвернуться от собеседников и проделать все необходимое, не прерывая диалог. С «большой» было сложнее. Я успокаивал себя тем, что и Лимонов, и Немцов, и Навальный каким-то образом умудрились преодолеть в себе эту пошлую боязнь публичного испражнения. Но им было проще: политическая деятельность приучила их к этому.
В двадцать три ноль-ноль по московскому времени открылась серая дверь.
— Черников! — крикнул вертухай. — На выход.
Я встал, попрощался с друзьями и вышел. На пороге я задержался, чтобы еще раз оглядеть этот странный дом, наполненный яркими людьми и огромными тараканами. Яшин, скрывшись под подушкой, давал интервью на радио, Верзилов делал вид, что читает газету, «воры» резались в домино, Илья сидел на табуретке в центре комнаты и лепил из хлебного мякиша (в подарок ко дню рождения Иванова) чернильницу. Паша смотрел на меня, а преподаватель истории искусств и музыкант Никита глядел в зарешеченное окно. На свободе шел обещанный синоптиками снег.
Глава десятая и последняя.
Свобода
Коридор, ведший к желанной свободе, неожиданно оказался значительно длиннее, чем накануне, когда я утилизировал одиозные макароны, — не «Зеленая миля», но все-таки. Мне как-то не верилось, что через десять минут я выйду из ворот спецприемника и смогу сделать что-то, на что не требуется ничье разрешение. Например, пройтись по улице, зайти в магазин, съездить наконец-то в Париж… Я как-то очень быстро от всего этого отвык. То есть привык подчиняться, испрашивать позволения и ожидать участи. Тем самым я подтвердил утверждение Доктора Будаха, что «нет в природе ничего такого, к чему бы человек не притерпелся. Ни лошадь, ни собака, ни мышь не обладают таким свойством». Вот, думал я, если теперь кто вздумает обозвать меня собакой, мышью или, не дай бог, лошадью, у меня будет что возразить и какие аргументы в свою пользу привести.
Да и что меня ждало там, за воротами этой юдоли скорби? Ворох не сделанной работы? Неразделенная любовь? Долги? За спиной же оставались интеллигентные эрудированные люди, с которыми так приятно коротать долгие зимние вечера, ругая власть, бездельничая и валяясь на койке вплоть до образования пролежней. Никогда раньше я не был столь сильно оторван от мира. Я, конечно, попадал время от времени в некоторую изоляцию: в отпуске или, скажем, в больнице. Но со мной всегда был телефон, были деньги и ответственность за свои поступки. В спецприемнике же я был счастливо всего этого лишен. Всю ответственность за мою судьбу взяла на себя «закрывшая» меня власть. Все мое будущее было жестко регламентировано. Все мое прошлое вообще не имело значения. Похоже, именно такое состояние гражданина Путин и называет скрипучим словом «стабильность». И ведь, правда, стабильнее этого, пожалуй, может быть только смерть.
