Артем Черников - Все как у людей
В Москве я заметил, что мной владеет глубокое чувство собственного провинциального убожества. Я, конечно, маскировал его, как мог. Я делал вид, что умею ездить в метро, не держась за поручни, я легко знакомился со всеми, у кого удавалось стрельнуть сигарету, я ходил по улицам, не глядя по сторонам, — я знал по фильму о Шерлоке Холмсе, что оглядываются лишь чужаки. В общем, я блуждал.
Я живу в столице пятнадцать лет. Чтобы по-настоящему оценить, каково это, нужно быть закоренелым провинциалом. До сих пор я не могу понять, как все так вышло. Мой дядя (все тот же латышский адвокат) говорит, что не понимает в жизни двух вещей: как летают самолеты и как рожают бабы. Моему пониманию недоступна и третья вещь: как я оказался здесь? Помню, как я купил железнодорожный билет и сообщил об этом родне. Бабушка дала мне мудрое напутствие: «Ну куда ты поедешь? Все равно же никуда не поступишь! Только деньги зря потратишь». В общем, я не понимаю, как стал студентом МАРХИ, архитектором, преподавателем, полуписателем, другом моих друзей и врагом всех остальных моих друзей. В общем, судили меня там же, где Ходорковского, а для настоящего провинциала это очень важно, поверьте. Ничего не могу с собой поделать, но для меня — это своеобразная честь. Но вернемся, наконец, к основному сюжету.
Для начала нас снова засунули в КПЗ. «А в тюрьме сейчас макароны», — переступив порог камеры, провозгласил Радист, по-челентановски улыбнулся и оглядел публику. Публика, к его сожалению, снова не реагировала. Я подумал, что эту фразу из известного кинофильма Радист произносит всегда, когда видит клетку или камеру. Как впоследствии оказалось, не всегда. По данным Левада-центра, он делает это лишь в девяноста двух процентах случаев.
— Вот это да! — воскликнул вдруг Бушма.
— Что? — равнодушно спросил Федя.
— Две с половиной тысячи подписчиков! Ну практически.
К Бушме повернулись несколько осунувшихся безразличных лиц.
— Я, — почти виновато произнес Бушма, — известный топ-блогер Бушма. Читали мой «Твиттер»?
С детства я знаю известную фразу: «Ожидание смерти хуже самой смерти». Кто ее произнес, не помню, но думаю, что какой-нибудь древний римлянин. Это в их духе. Так вот что я скажу. Ожидание Басманного суда гораздо ЛУЧШЕ Басманного суда. Хотя это становится понятно лишь потом. То есть сразу после суда. До этого же момента суд — желанное событие.
Честно говоря (хотя эта оговорка здесь и неуместна), никогда не думал, что с таким нетерпением буду ожидать суда над самим собой. Но чего уж там, слишком многое происходило тогда впервые. Например, я впервые был лишен свободы. Я был лишен личных вещей. Я не мог перемещаться без разрешения, и даже дверь в уборную открывалась лишь нажатием специальной кнопки в диспетчерской. Да, я понимаю, что для кого-то все эти переживания покажутся смешными. Для того же Ходорковского, Навального, а теперь ещё и Нади Толоконниковой с подругами… Нам тоже все это казалось смешным. Но это было не смешно. А было немного страшно и… интересно. Было интересно смотреть на происходящее и прислушиваться к себе: не шевельнется ли в глубине сознания какая-нибудь подлая мыслишка, не проявит ли себя туманное, не оформившееся до конца, желание признаться во всем, чего не совершал, освободиться от бремени несвободы, подчиниться, сдаться, предать.
Я смотрел много фильмов о тюрьме. Я читал Солженицына и Довлатова. Казалось, я знаю, что это такое — лишение человека свободы. Но это не так. Ничего я, конечно, не знал и не думаю, что у меня получится передать эти ощущения здесь, в этом тексте. Ведь даже кинематограф с этим не справляется. Хотя я, конечно, постараюсь.
Паша проснулся на боковой полке плацкартного вагона и посмотрел на часы. До Москвы оставалось еще двадцать минут. Колыбельная, ритм которой отбивали ночью колеса поезда, превратилась теперь в какую-то странную фри-джазовую композицию. Поезд дергался, скрипел и немелодично постанывал. За окнами мелькали однообразные полуразрушенные постройки. На их ветхих стенах красовались надписи: «Стройматериалы», «Путин вор», «Продукты оптом», «ЛДПР», «Тамада-баянист». Паша поднялся и, стараясь не терять равновесия, отправился в туалет. Он приехал в Москву из Санкт-Петербурга. Его откомандировали в Королев, где он должен был провести профилактику центрифуги, которой пользовались для тренировок будущие и действующие космонавты. Умываясь, Паша думал о своей работе, об оставленной в Питере девушке, об автомобильном кредите и о том, что неплохо было бы сэкономить суточные, хотя бы на еде. Вечером того же дня Паша сидел в камере и единственно ценными для него вещами были вода и сигареты.
Днем всех погрузили в «пазик» и повезли в суд. Нас сопровождали омоновцы с дубинками, со щитами и в шлемах. На сиденьях были разложены модернизированные АК. Не знаю, за кого нас принимали менты, но было ощущение, что это они нас боятся. В «пазике» было душно и одновременно очень холодно. Уверен, что ни один инженер, разрабатывающий сегодня энергоэффективные системы, не знает, как добиться такого эффекта.
Усатый Кабан отправился с нами. Он был благодушен и вел себя, как нежданно приглашенный на свадьбу троюродный дядюшка, которого шапочное знакомство с новоиспеченными родственниками заставляет веселиться слегка натужно и не вполне искренне. Когда мы подъехали, оказалось, что суд переполнен. Наш автобус припарковался у главного входа, и мы увидели, что через двери в ту и в другую сторону проходят интеллигентного вида люди в сопровождении полицейских. Кто-то кричал из окна второго этажа:
— Беспредел! Нас, адвокатов, не пускают в зал суда! Только что выгнали журналистов! Что происходит?
Человек в окне неожиданно исчез. Окно захлопнулось.
В дверь автобуса кто-то постучал. Менты открыли.
— Здравствуйте, — сказал седой мужчина, заглядывая в салон. — Ребята, — обратился он к нам, — вам еда нужна?
— Нет, — говорю, — спасибо. Еда есть.
— А что-нибудь нужно?
— Почитать бы чего-нибудь, — попросил Федя.
— Сделаем, — сказал седой и исчез.
Через полчаса у нас образовалась небольшая библиотека: Цветаева, Бунин и «Поющие в терновнике» Колин Маккалоу.
Кабан сходил в суд и принес нам новость.
— Короче, парни, — произнес он серьезно, — я договорился с судьей. Ситуация такая: признаётесь виновными — и вас отпускают со штрафом в пятьсот рублей.
— А если не п-признаёмся? — спросил Герман.
— Пятнадцать суток гарантировано.
— А в тюрьме сейчас макароны, — произнес Радист печально и снова ушел в себя.
Я позвонил знакомому адвокату.
— Юра, — говорю, — привет. Тут менты говорят, что нас отпустят, если сознаемся. Похоже на «прокладку». Ведь если я сознаюсь, то будет повод меня «закрыть».
— Нет, — ответил Юра, — скорее всего, так и есть. В общем, если хочешь попасть сегодня домой, признавайся во всем.
Короче, часа через два нас стали вызывать по одному и выводить из автобуса. Судили быстро. Через пятнадцать минут каждый, кому удалось предстать перед судьей, навсегда исчезал из нашей жизни. Так бесследно исчез Котов. Бушма махнул нам на прощание рукой, мы видели его размытый инеем силуэт в заднем окне «пазика». Наши ряды стремительно редели. Настю тоже отпустили. Она до самого вечера носила нам продукты и артикулировала о чем-то Саше, который нежно смотрел на нее через окно. Как выяснилось потом, все женские камеры в спецприемнике были заняты мужчинами. Настю просто некуда было селить.
Под вечер нас осталось совсем немного. Я говорил Илье:
— Ну что? Будем сознаваться? Все равно ведь мы ничего не можем. Если мы хотим что-то изменить, лучше быть на свободе. Из камеры мы уж точно не сможем ни на что повлиять.
— Да, — соглашался Илья, — сидеть пятнадцать суток ни за что глупо.
Герман молчал и смотрел в окно. По стеклу катились теплые снежинки.
— Герман, — говорю, — я думаю, пришла пора сдаваться. Ничего хорошего нам уже не светить. Как считаешь?
— Я пока ничего не решил, — ответил Герман.
— А когда решишь? Мы проходим свидетелями по делам друг друга. Наши показания не должны расходиться.
— Я не решил. Сидеть, конечно, г-глупо, но получается, что тебя незаконно а-арестовали, продержали сутки в камере, можно сказать, трахнули в жопу, а потом просят признать, что все это ты получил за-за дело. Причем признать письменно. В общем, не знаю.
— А когда узнаешь?
— Решу на-на суде. Извини.
В автобус залез Кабан.
— Могилевский, — крикнул он, — на выход!
Герман медленно поднялся, посмотрел на нас, пожал плечами и вышел.
По идее, сейчас мне должно быть стыдно за приведенный выше диалог. Но мне не стыдно. Если тебе не страшно, говорил мой дед, — это еще не храбрость. Храбрость — это когда тебе страшно, а ты все равно делаешь. Германа увели, а я остался думать. Дилемма была жуткой. С одной стороны — свобода, с другой — достоинство. Свобода — вещь довольно объективная. Если ты свободен, то ты это знаешь. Точнее, это известно и тебе, и всем остальным. Свободу нельзя спрятать, она всегда налицо и она очень нужна. С другой стороны, отсутствие достоинства можно легко скрыть. Да и практического смысла в нем немного. И потом, параметры личного достоинства определяются обществом, культурой, временем. Достойный человек — это тот, кого таковым считают. Собственное достоинство — это когда тебя считают достойным уважаемые тобой же люди. В тот момент уважаемые мной люди не видели ничего однозначно зазорного в том, чтобы покаяться перед властью и признать себя преступником. Федя, Антон, Саша, Илья, даже Герман, все готовы были так или иначе понять меня и простить. Котов и Бушма на свободе, думал я. Сейчас они покупают пиво, включают свои компьютеры… каждого из них ждет горячая ванна, теплая мягкая постель… Тем временем снова появился Кабан.
