Анатолий Лернер - Тремпиада
Гордыня.
Словом, я собирался положить свой талант писателя на рельсы шоу–бизнеса, оставаясь при этом все тем же писателем. Правда, кое–кто видел во мне эдакого колдуна, который неразлучен с удачливым продюсером.
— Так вот, — кричал я о Директоре брату, — чтобы ты понял, при всей его безденежной ситуации, а мы все очень тесно сейчас общаемся, он может сделать концерт на восьмое марта для женщин города в Кацрине. А сейчас на мой день рождения он устраивает концерт в Кармиэле. Будут петь сестры Райфер и Вовка Фридман, а после концерта все вместе завалимся в кабак, и отметим: кто первое мая, а кто мой день рождения.
Понимаешь? Мне очень хочется с ним работать, хочется, чтобы вы познакомились с ним и поняли, что он может быть полезен не только мне, но и вам. И я, чтобы заинтересовать его собой, рассказал о своих братьях. А сейчас у него я читаю легкое недоумение и понимаю, что он мне хочет сказать, но считает нетактичным. А если озвучить это мной, то на сегодняшний момент у него сложилось впечатление, что я слишком переоценил своих родственников, а если нет — то вы этим просто не хотите заниматься, или, по каким–то непонятным причинам, не занимаетесь.
— Девчонки отработают три–четыре концерта, — говорил я, копируя Директора, — так мне было проще.
— Если надо, сделаем чес по областям, заработаем кучу денег, но сначала надо кому–то сделать так, чтобы мы приехали и привезли сестер. Есть выход на Кобзона. Показать ему сестер и сказать, что есть готовый проект «Звезды Израиля», и показать ему видеокассету с выступлениями остальных — это будет круто. А еще есть еврейский театр ШАЛОМ в Москве. Театр Левенбука, автора «Кота Леопольда». Саша с ними работал. Тоже хотят вернуться к нему. Потому что после тех, триумфальных, Сашиных гастролей их перехватил другой продюсер. И новый продюсер поднял цены на билеты. И все. Пролетели гастроли. Работы полно. И мы с ним в паре. Нужно только нам с ним к вам приехать. Познакомитесь. Прикольный пацан…
Но нашим планам с Директором не суждено было сбыться.
…Я лежал на полу, на расстеленном одеяле, на котором валялись подушки, смягчающие трение в локтях, служивших мне опорой во время печатания на дистанционной инфрадоске.
Монитор стоял по–прежнему на письменном столе и, чтобы увидеть напечатанное и перечесть, приходилось сильно задирать голову. Глаза уставали неимоверно, и это несмотря на то, что шрифт я задал на 18 пунктов.
Тут же на одеяле валялись бусы из тигрового глаза, пепельница с тремя последними сигаретами, стояли три чашки с холодным недопитым чаем и две с горячим, только что заваренным Earl Grey Dilmah.
Я завалился у компьютера и собрался записать кое–что себе на память. Я все еще не верил, что начал писать. И то, чем я занимался, представлялось мне скорее дневниковыми записями, нежели литературным произведением.
Хотя в глубине души я все же лукавил. Я знал, что пишу нечто значительное. Что пишу роман, который изменит мою жизнь. И не тем фактом, что предстоит ему счастливая судьба бестселлера, а самим фактом присутствия в нем новой реальности. Той самой реальности, которую я воспринимал не всегда адекватно. Но всегда — лишь как дар самого существования. Ибо как объяснить ту историю, внешние очертания которой я все еще собираюсь вам слегка приоткрыть.
Для меня обрушился мир, когда выращенный из конопляной семечки куст был сорван чей–то злодейской рукой. И тут к самым разным эмоциям приходила эмоция одна, словесно которую можно было выразить приблизительно так.
— Как это так?! — вопило у меня все внутри, а снаружи я изображал легкое недоумение, подкрепляя его эдакой мудростью: Бог дал и чьими–то руками взял.
Это потом я пойму и понимание придет как озарение, что на смену тем, чьими руками Он изъял от меня ослепительно зеленый, тяжелый куст, даже на смену самому кусту, Он шлет что–то иное, невероятное.
Но тогда я переживал боль расставания с другом. Чем, скажите, можно возместить подобную утрату? Ведь вся его короткая жизнь прошла у меня на глазах. Мы обменивались взглядами, мы устремляли свои симпатии навстречу друг другу…
И не я выращивал этот куст. Это куст, преисполненный отваги, преподносил мне уроки мужества. Двух недель не хватило ему, чтобы взорваться волшебной силой!
Я связывал с этим кустом свои надежды на выздоровление в физическом плане. Магия входила в меня при каждой затяжке банга, и силы волшебного растения, содержащие в себе магический треугольник, проявлялись в моем обличье сами собой. Без особенного моего участия. А скорее — полного отсутствия меня.
И когда мне удавалось не отождествлять себя с этим, заполонившим меня, колдуном, я видел, что сила его огромна. И эту силу он пытался сдержать, а она бунтовала в нем и все же покорялась его воле.
И битва была столь стихийной, что на лаве вулкана, направленного ему навстречу, была унесена не только моя идея заняться шоу–бизнесом, но разбросало всех, кто окружал меня в моей безумной затее: совместить несовместимое — навести мосты с братьями–бизнесменами.
Вот так оно и получилось, что канули братья в раструб телефонной трубки.
Их так же, как и многих других людей, вырвало из моей действительности. Вырвало с такой же легкостью, как и неких случайно приблизившихся ко мне братьев, уготовивших мне в своей истории роль тельца. Да к тому же золотого.
Сам же я, при помощи Волшебника, все чаше вселявшегося в меня, увидел себя в роли Троянского коня.
8. НОЧНОЙ ГОСТЬ
Тем временем Волшебник расчистил мне путь, переплавив дорогу и спутников. А я со своей больной спиной остался разгребать его завалы.
Денег на съем жилья у меня не было. Собственно, денег не было ни на что, и когда в конце мая закончился договор на съем коттеджа, мы с Ириной оказались по разным углам.
Она вернулась в свою квартиру, к своим детям, кошкам и собаке. А я съехал к отцу, который оставил прежнее жилье и теперь переезжал в многокомнатную квартиру коммунального дома.
Среди всеобщего разора двойного переезда под руку попалась бумага.
«…Декларация о мирном сосуществовании двух антагонистических систем, — прочел я наш с Ириной недавний договор. — Люди доброй воли и разных систем, проживая на одной территории в параллельных мирах, обязуются соблюдать добрые, миролюбивые отношения…»
Бред. Я взглянул на часы. 22. Время, когда вечер обретает силу ночи. Пора укладываться. Ира сегодня уже не придет. Сразу после работы она ушла на старую квартиру, согласно с договором о съеме, побелить стены и вымыть полы. Завтра, в 4 часа 30 минут будильник поднимет ее на работу. А меня никто поднимать не посмеет. Буду спать. Спать при отцовском хламе. И я буду спать в этой пустой квартире, как спят ночные еврейские сторожа.
Веселый дверной звонок пробудил во мне жизнь. Сон сняло как рукой.
«Ирка!» радостно пело в душе, а ноги уже шлепали тапочками по мраморным плитам пола, неся меня навстречу любимому человеку. Я отворил дверь… О-па… и замер на пороге. Жена привела гостя…
Ну надо же!
Первое, что выхватил мой взгляд, — глаза. Глаза светились в темноте подъезда и сами излучали веселящий сердце свет. Я знал эти глаза, но не помнил, кому они принадлежали. Седая, окладистая борода гостя тоже показалась знакомой.
Его незатейливый наряд состоял из большой, на всю голову, белой кипы с надписью. Под ней — рожки. Но не чертика, а рожки антенн инопланетянина, общающегося с Космосом. И выражение лица такое, точно сейчас ему сообщили оттуда нечто невероятно веселое.
Белая рубашка, под которой угадывался талес, темные брюки, носки и туфли.
Мы разглядывали друг друга, и пока он не произнес: «Не узнал, брат?», — я так и не понял, что передо мной Моше.
— Винокур! — выдохнул я всю неловкость, понимая, что мой сюжет стремительно обретает нового героя.
И вместо рассудительного, зализывающего боевые раны шамана, не верящего, что возможно одолеть ту дорогу, что отделяет каждого из нас от причала, где призрачный парусник, все еще никуда не ушел, — появился некто другой. И этот другой постучал в мою дверь. Быть может, пришел он за мной, чтобы какой–то отрезок пути к манящему и его причалу пройти вместе?
И все, кто не верит в чудеса, рассказанные смешными фраерами, кто называет это сказками, придуманными лохами для лохов, — остались далеко, далеко: за линей горизонта, отсекающей все лишнее.
Писатель, переступивший порог моего дома, виделся мне мудрецом, переступившим порог писательской мудрости. Да он и был таковым. И правду свою он черпал из Торы и почитал ее как Закон…
Грустный сказочник переступил порог моего дома. И несмотря на то, что все было плохо, бесшабашный волшебник легко и весело подбивал на весьма заманчивый для меня и соблазнительный путь воина: хозер бе тшува, — путь возвращения к ответу.
