Анатолий Лернер - Тремпиада
Я снова встал и включил свет. Кассету заело. Я немедленно вытащил ее из видака и выключил телевизор.
Ну что ж, решил я, значит, попробуем разобраться.
Итак.
Кассета остановлена.
Я не выдержал массированного прессинга и, буквально раздавленный мощью и многоликостью хозяина, представшего предо мной сразу в двух мирах, — выскакиваю на улицу.
Я вырываюсь из плавильной печи его дома, где горит и страстно безумствует его эго, и расплавленным металлом растекаюсь по бетонным ступенькам его жилища. Мне, чтобы выжить, необходимо немного остыть.
Там, в мире кино, он оставался счастливым и любимым, удачливым и все таким же страстным. В мире кино он представал и страстным бойцом, и пристрастным мыслителем, и, едва его оставляли эмоции и сердце орошалось тишиной, — он превращался в мудреца.
— Меня нет, — говорил он. — Однажды Моисей Зямович лег спать, а проснулся кто–то другой.
И этот другой пребывал сейчас в мире, где над ним навис еще один суд, где уже не могла появиться ни одна женщина, где, то ли четвертым, то ли пятым инфарктом, пережил он расставание с Дусей, Дусенькой…
И слова об улыбке оставались порой только словами. И казалось, что безбожник и шпана, стареющий хищник, или как он сам и в шутку и всерьез говорил: «примат после встречи с коноплей», — изображает в том своем мире то ли набожного еврея, то ли мудреца, еще не пережившего до конца свою страсть.
Теперь он страстно разрушал память о той, с которой взлетала его душа над суровым бытом повседневной жестокости. Но что–то не давало ему покоя, и он смотрел кассету с самим собой и нравился себе. Нравился, ибо кассета возвращала его к тем временам, в которых он знал о себе не как о писателе, связавшим свою жизнь с художником. Кассета запечатлела его ощущающим или — вспоминающим себя Моисеем, а ее — Ципорой. Но даже там, где, казалось бы, не должно было оставаться места ни для чего, кроме слов благодарности, прорывалось огромное, непомерное эго писателя. Да, он говорил скупые слова благодарности и в редкие мгновенья, которые, слава Богу, оказались запечатленными на пленке, он приходил в себя.
Одно из его воспоминаний помогло понять мне истоки того винокуровского феномена, который, как визитная карточка события из раннего детства, всю жизнь предъявлялся им каждому, кто стоял на его пути:
«Сначала хук левой, потом разговоры».
С присущей только ему, уникальнейшей лексикой, очаровывая своей неожиданностью и пробуждая от спячки одновременно, он поведал мне с телеэкрана историю, название которой дал я, пересказав ее по–своему.
10. РУБИНОВЫЕ ПЕТУШКИ
Кто скажите мне в своей жизни, хотя бы один раз, не переживал восторга при встрече с сахарным петушком?
Гордо выпятив грудь, и заносчиво распустив свой хвост, Петушок сидел на палочке, как сидит на своем шпиле кремлевская рубиновая звезда. И не цыганки заманивали нас, а рубиновый взрыв тягучей сладости, заключенный в хрупком тельце сахарной игрушки.
И малец, четырех лет отроду, попавший под магический луч рубинового света, застыл там, где стоял. Теперь он был навсегда очарован Петушком.
Он стоял посреди огромной лужи, в обход которой шла молодая, красивая женщина, его мать. Мать держала в руках продуктовые карточки, и безрадостные мысли ее были заняты тем, как лучше распорядиться этими карточками в голодную пору сорок восьмого послевоенного года. А дети, предоставленные сами себе, как могли, волочились за нею, не поспевая и ноя.
Наверное, тишина, пришедшая на смену нытью, тишина, наступившая так внезапно и отчаянно, — отогнала тяжкие мысли женщины, уступив место материнскому инстинкту.
«Где дети?» — спохватилась она, все сильнее сжимая в кулаках распроклятые продуктовые карточки.
Дочь оказалась рядом. Она была немногим старше маленького Миши, который, как вкопанный, застыл напротив цыганок–колдуний, стоя посреди огромной лужи. Он был не в силах противостоять чарам, исходящим, казалось, из самого сердца Рубинового Петушка. И десница ребенка, с вытянутым вперед перстом, указывала матери на цыганок.
Можно только догадываться, что произошло в душе у матери. Быть может, именно памяти своей женской сути, обязана она тем, что потом произошло. Ибо, на какое–то мгновение, увидела она тот же перст, что теперь принадлежал ее сыну. И указывал он не на Рубинового Петушка и цыганок, а был тем перстом, что стал Рукой Мистерий для целого народа. Но было ли это когда? Где и в какой жизни она была матерью того, кто получил в свои руки Закон и осудил целый народ на скитания, называя сорокалетнее безумие «Выходом из Египта»?
И она посмотрела на своего четырехлетнего сына, и увидела его жест, и угадала в нем что–то, что и объяснить себе не могла…
А он смотрел на мать, продолжая стоять в луже и ожидая ее приближения.
И мать подошла. И то, что произошло потом, запомнилось на всю жизнь.
Женщина стала в боксерскую стойку. Наклон вправо, влево и — хук с левой.
— Классика! — восклицает Моше, сидя за столом своего израильского жилища, талантливо отснятого оператором.
— Все, — смеется он, выдыхая облако дыма, — стало на свои места. Я не просто стал бояться этой женщины, я зауважал свою мать. В четыре года я начал заниматься боксом. И с тех самых пор жизнь моя определилась как: сперва — трахнуть, а потом уже разговоры.
… И все же. Были в жизни Моше не только очарование силой. Были и минуты, когда он становился маленьким пацаном, лохом, позволяющим себя околдовать красотой. Была не только та, знаменитая лужа, посреди которой он получил материнский урок, но был и рубиновый петушок, память о котором и по сей день не оставляет его…
И пусть нам где–то почудилось что–то не то, и, быть может, оказалось несколько неуютно друг с другом, пусть воин и мистик Винокур знает: за горизонтом, отсекающим все лишнее, есть другой писатель, выступивший по тому же пути. И все заблуждения этого писателя и его откровения также останутся с ним, пока не растеряет их в своем пути к тому единственному причалу, где ждет и его все тот же белый небесный парусник, с командой близких по духу людей…
Часть вторая
ПРИШЕЛЕЦ
1. ВОЗВРАЩЕНИЕ ГЕРОЯ
— Новая глава о Тое? — устало спрашиваю я у себя. И писатель не без издёвки мне отвечает:
Конечно!.. ведь Той возвращается.
И, конечно же, все, кроме меня это заметили, — недовольно бурчу я.
— А если я вам всем скажу… что он никуда и не исчезал вовсе?.. что… он это и есть я?!
Ха! — приседает от неожиданности писатель.
Кого ты лечишь?! А то я не знаю разницы… вот вернется Той, тогда и начнется настоящая работа.
Да ты на себя посмотри! — писатель явно ёрничает, — посмотри, посмотри… хочешь сказать, что вот это брюхо и есть расслабленный живот будды?.. не морочь голову!.. оставайся с Тоем и не мешай ему… и всем будет хорошо… и мне, и тебе… и Тою…
Той вернулся… и я понял это только что… рано утром… едва проснулся…
В это хмурое утро я проснулся совершенно счастливым человеком. И этот человек не знал еще ни сомнений, ни тревог, ни страхов. На его плече мирно досматривала свой сон женщина. И волосы её были огненно рыжими. И имя её было — Лика.
И Лика нежилась среди тепла и уюта. И уютный домик с оранжевой крышей, что ее стараниями был приведен в живой и праздничный вид, уже просыпался вместе со своей хозяйкой.
Начатое с вечера волшебство продолжалось. Первые лучи восходящего солнца, пробивались сквозь толщи туч, заглядывали в большие окна дома и касались рыжих волос Лики. Волосы то вспыхивали, то искрились, и свет их озарял лицо ее, просачивался между век, гладил, прикасался осторожно и нежно, пока не вызвал ответной улыбки…
— С новосельем, Той, — говорит мне Лика, сладко потягиваясь со сна. А я зачем–то провожу ладонью по подбородку:
— С новосельем, Лика, — и трусь бритой щекой о ее руку. — С новосельем, солнечная моя! — говорю я и вдруг понимаю, что всё в моей жизни становится на свои места. И происходит это само по себе, без видимого усилия. Именно так в моей жизни чудесным образом появился этот замечательный дом, с участком земли, на котором произрастали зеленые пальмы и свекольного цвета касторовые деревья, с ёжиками киевских каштанов…
подумать только!.. какой малости было довольно, чтобы на маленьком клочке моего присутствия, смогла бы приземлиться Лика… чтоб признала во мне Тоя… и без страха, по–хозяйски, срубила воинственные кактусы… а на их место посадила сирень… выдернула плющ, и воткнула герань… посадила папоротник… и тутовые деревья!. и заселила дом мелкими, но приятными безделушками… от которых становится уютней и веселей… и наш семейный праздник… словом, он стал разрастаться… как разгорается огонь… заполняя собой пространство… и друзья уже притащили огромную гроздь из десятков воздушных шариков… и в каждом шарике — их вдохновенье и улыбка на выдохе[1]…
