Гергей Ракоши - Сальто-мортале

Об их соседе по квартире, точнее говоря, об отце супруга, я тоже знаю все, даже то, что он «ни в какую не желает поднимать сиденье унитаза».

Вот всколыхнул тишину протяжный и в самом деле какой-то жеманный звонок.

Иван встает. «Бог ты мой, — говорит он, — это Шушукалы!» Так он окрестил Дорогушечек.

Тишина. Сейчас Дорогушечки стоят перед нашей дверью, и на их лицах уже обозначилась улыбка. Дорогушечка-супруг, Дорогушечка-супруга и их толстенькое Дорогушечка-дитя. Скоро наша комната будет полным-полна Дорогушечками.

Мой отец откладывает газету и запускает пятерню в свои растрепанные седые волосы. Мать строго говорит Ивану: «Ну, иди же, открой!» — но тем временем она и сама уже встала и идет за Иваном.

Из прихожей доносится лихорадочное шушуканье, можно подумать, что разговор ведется примерно такой: «Скорей, скорей ключи от чердака, милиция висит у нас на пятках, нам до зарезу надо на крышу!» — «Ох, сейчас нельзя, жена Мезеи развешивает на чердаке белье!» — «Все равно, замотаем ее в простыню, чтобы не пикнула, но на крышу нам надо до зарезу, милиции только потому еще здесь нет, что, на наше счастье, она не бросилась за нами прямо по лестнице, а ждет лифта, у нас еще есть три минуты, пока к ним не притащится дворничиха…» Но, разумеется, я знаю, что в прихожей идет всего лишь битва у вешалки. «Нет, нет, мы не будем раздеваться, мы совсем ненадолго! Мы заскочили только на минутку!» Однако в конце концов Иван — в угоду матери — берет их в оборот, одного за другим, сперва толстенькое, визжащее дитя, потом взрослых, он вышелушивает их из пальто, — вот что там происходит. (Как-то раз мы с Иваном злонамеренно не стали приневоливать гостей к раздеванию — «на минутку так на минутку»! И Шушукалы просидели у нас не раздеваясь с пяти до половины одиннадцатого. Да еще до дверей мы их провожали как минимум полчаса: «Ну ладно, мы пошли!» И здесь начались танцы в прихожей перед уже открытой дверью, шаг туда, шаг обратно, и снова шаг туда к полуоткрытой двери, одной ногой на пороге. Дорогушечка-супруга задирает юбку, — вы только посмотрите, совсем забыла, эти резинки для чулок тоже из Америки. На нас с Иваном чуть ли не напали корчи, едва в силах сдержать смех, мы вцепились друг в друга, на глазах у нас выступили слезы. Но потом мать закатила нам такой скандал, что с тех пор Иван всегда стаскивает с них пальто.)

Но вот они уже в комнате. Чмок-чмок. Чмок-чмок. Чмок-чмок.

Запах пудры чуется и от Дорогушечки-супруга. Их обувь поскрипывает, дитя тоже ходит на цыпочках и шушукается. На ком-нибудь из них обязательно какая-нибудь обновка, но чаще всего на каждом хоть что-нибудь да новое. Туфли, галстук, юбка, детские штанишки, сумка. А если нет ничего другого, то хотя бы новая коронка во рту. «Ты только погляди, это просто замечательно, сидит так, что я ее совсем не чувствую». — «Ах, мой дорогушечка, ты только вчера говорил, что она немножко беспокоит тебе десну!» — «Не помню, моя дорогушечка, а если и сказал, то, наверное, мне это только показалось». «Еще бы, мой дорогушечка, у такого дантиста, да за такую цену просто быть не может, чтобы тебя что-нибудь беспокоило».

— Дорогушечка мой, — это уже ребенку, — ты же знаешь, что прежде чем взять печенье, надо вымыть руки!

— И только штучку, дорогушечка!

— Это почему же, — говорит мать, — печенья много, вы же сами видите.

— Не для того же мы его поставили, чтобы оно стояло! — замечает отец.

— Нет, нет. Ему надо следить за фигурой.

— А вы-то, вы почему не угощаетесь? Не стесняйтесь, сделайте милость.

— Мы только что поели, перед тем как выйти из дому, правда, моя дорогушечка?

— Да, мой дорогушечка.

— Ну возьмите, пожалуйста!

— Ах, что вы, как можно!

Я уже жду, что Иван опять возьмет их в оборот и станет набивать им рты печеньем, но наконец Дорогушечка-супруга берет одно печеньице и разламывает его пополам, одну половину ест сама, а другую, словно какая-нибудь гейша, бросает в послушно разинутый рот Дорогушечки-муженька.

— Ах, боже мой, так и тает во рту! Правда ведь, дорогушечка?

— Да, дорогушечка, просто роскошь, лучше, чем тетя Маргит, никто не умеет делать печенье.

Я сижу, поджав ноги, в своем углу на диване и лютой ненавистью ненавижу печенье. У меня такое ощущение, будто мой рот набит опилками. И спасения нет. У нас одна комната. И «удалиться» просто некуда. Апартаменты! Мизансцены! «Ну, я удаляюсь!» (Лизелотта уходит налево.) Если я двинусь к двери, то сразу услышу голос матери: «Ты куда?» Что ей ответить? Разве что последовать примеру Ивана, который однажды, разъяренный, ответил: «Пи-пи!» (Ну, Лизелотта, куда же ты уйдешь теперь, в чулан?)

Далее следует детская самодеятельность.

— Ты не споешь, дорогушечка, тете Маргит и ее родным ту очаровательную песенку, которую вы разучили на прошлой неделе?

Я тоже, вместе с углом дивана, отношусь к родным «тети Маргит». Чему быть, того не миновать! И оно будет, деться-то некуда…

— Не-е хо-о-чу-у-у!

Мать глядит на нас с укоризной, ее взгляд подхлестывает нас, и тогда мы хором воодушевляем самого младшего из Дорогушечек.

Следует песня:

Криворогая козазабодалаплохиша.Пей быстреемолочко,а не то онапрыг-скоки тебя рогамив бок!

Аплодисменты. Мы с Иваном боимся взглянуть друг на друга.

— Эту песню дядя Шани привез из Родионоское-Несветайсово. Правда ведь, мой дорогушечка?

— Да, моя дорогушечка, только не Родионоское-Несветайсово, а Родионово-Несветайское.

— Да, далековато он за ней ездил, — вполголоса замечает Иван. (Дядя Шани — заведующий школой, где учится самый маленький Дорогушечка, о дяде Шани мы тоже все знаем. Что он выдающийся педагог и очень высоко ставит младшенького Дорогушечку, и еще: проводя районную викторину на тему «Детская душа в зеркале песни», он может за государственный счет разъезжать повсюду.)

В моем воображении всплывает — мои ноги уже затекли от сидения в скрюченной позе на диване — цветущий холмистый край — Родионово-Несветайское, на вершине каждого холма стоит криворогая коза, она готова разбежаться и забодать, но все зазря, потому что повсюду вокруг хорошие пай-мальчики дружно пьют свежее молочко, — так что и у козы затекли ноги.

Далее следует фотографирование.

Дорогушечка-супруг достает фотоаппарат, и мы все попадаем под прицел объектива, и по отдельности, и парами, и согнанные в кучу — в последнем случае снимается и сам маэстро, он приводит в действие жужжащий автоспуск и подскакивает к нам в последний момент.

По правде сказать, он не сделал ни одного удачного снимка, а групповые снимки с «подскакиванием» в лучшем случае напоминают смазанные газетные фотографии, вроде «Покушения с бомбой на Трафальгарской площади». Хотя аппаратов у него целая дюжина, причем самых великолепных, от «Вельтафлекса» до «Контакса-Д». И еще лампа-вспышка, штатив, светофильтры, разнообразные насадочные линзы, экспонометры, все что угодно. Иногда, если что-то и угадывалось на наших лицах, то подпись могла бы быть только такой: «Семья Кишш в ожидании приговора».

Да, вот что я еще не упомянула: Дорогушечки были щедры на пощечины и частенько поколачивали своего соседа, папашу Дорогушечки-муженька, когда тот чересчур «задавался». Со стороны это трудно было предположить — такие уж они были, что-то мелкотравчатое, студнеобразное. Какой на вкус может быть сладкий студень?

— Если бы мы получили визу на выезд, какие деньги зарабатывал бы там мой дорогушечка фотографированием! — говорила супруга, а Дорогушечка-муженек, укладывая фотоаппарат и принадлежности в футляр, пожимает плечами: что об этом толковать, все равно не получим. Там — это в Америке. Жена «соседа», мамаша, живет там с 1948 года. (С ней мы тоже знакомы, по фотографии и наизусть знаем подробности из ее писем — у нее кривые ноги и высокопарный стиль.) Журнал «Лайф» платит тысячу долларов за один снимок. Вы только подумайте! Тридцать тысяч форинтов!

— Гм… — произносит отец, впервые после нескольких часов молчания. — Это сорок тысяч. Если не больше.

Теперь очередь доходит до ящика с грязным бельем. В каком углу он стоял относительно умывальника, ошибки быть не может, это старый жулик его передвинул. Сам представитель комиссии местного совета по конфликтам признал, что они правы! Очень порядочный человек! Бесподобный!

Следующий предмет разговора — вешалка. «Он вешает свою засаленную шляпу на нашу вешалку!» Нет, не просто засаленную, а «засаленную его сальными волосами!»

— Правда, мой дорогушечка?

— Правда, моя дорогушечка.

— Ну, а английский вы уже учите или хотя бы начали? — спрашивает Иван. Кружись быстрее, насыщенный бензиновыми парами вихрь нью-йоркской жизни, лишь бы испарился из нашей единственной комнаты этот ящик с грязным бельем.