Гергей Ракоши - Сальто-мортале

Не нравились мне тамошние завсегдатаи, хотя Иван считал, что беда не столько в них, сколько в общей атмосфере. Нередко случалось, что старые друзья между двумя заездами навсегда проникались ненавистью друг к другу (он даже приводил примеры). «Это как если бы вдруг в большом универмаге вспыхнул пожар, начинается смертельная давка, — и люди уже совсем не те, что были минуту назад…»

Но сами бега (когда они настоящие) — великолепное зрелище, и угадать победителя в любом случае огромное удовольствие. В каком бы подавленном настроении ни находился человек, здесь он хотя бы на несколько мгновений воспрянет духом — это несомненно.

Иван уже издали замечал меня и, пока я проходила через калитку ограждения, был уже рядом. Он выскакивал из коляски и целовал меня. Летом мы садились на траву и разговаривали, а порой я пристраивалась боком в коляске и, пока мы делали круг за кругом, он объяснял мне, почему некоторые лошади задевают задними ногами передние, почему плохо, когда они слишком высоко выбрасывают передние ноги, и как можно разными хитростями ковки или натянутыми на передние копыта резиновыми колпаками устранить эти недостатки. А самое главное — это угадать, понять ход лошади. И он тут же с секундомером в руке начинал это доказывать. «Вот сейчас пойдет прямая, — в этот момент мы самой легкой рысцой поворачивали на отрезок дорожки вдоль стены кладбища, — всего четыреста метров. — Я знаю, что эта моя лошадь может пройти ее по хорошей дорожке за двадцать одну секунду, ну, черт с ним, сейчас еще ты здесь привесочек, положим за все про все двадцать две. Ну-ка, смотри, хорошенько смотри!»

Он подобрал поводья, несколько раз цокнул языком и издал негромкий воркующий звук. Лошадь — вороной жеребец с короткой поясницей, сплошь мускулы — сразу во всю силу взяла с места, а Иван одновременно пустил секундомер.

— Вот видишь, — сказал он, — все делает с полуслова. Я потребовал от него максимума усилий, чтобы он немедленно набрал максимальную скорость, и он старается не подвести. Старается…

В этот момент из-под лошади словно ушла земля, она сменила ногу, потом снова сменила, ничего у нее не получилось, и она перешла на иноходь, пошла враскачку, еще раз попыталась пойти рысью — когда противостоящие ноги идут вперед одновременно — это ей не удалось, и тогда, окончательно запутавшись, она сорвалась в галоп.

— Тсс, тсс, тсс! — Иван откинулся назад, так что струной натянулись поводья.

Скачки лошади стали укорачиваться, теперь она почти только подскакивала на одном месте и наконец медленно и еще несколько неуверенно пошла рысью.

— Он старается, но у него не выходит! Тут я его и осадил. Некоторые в таких случаях начинают как звери хлестать лошадь, хотя сами заслуживают порки.

— Не понимаю, — сказала я.

— Да что же тут непонятного, ведь ты же сама пробовала заниматься бегом. Один может набрать наибольшую скорость сразу с места, другой только много позже.

Мы прошли прямую, Иван остановил секундомер и придержал лошадь, дальше мы двинулись шагом.

— Поняла?

— Ну конечно.

— Как бы не так, — сказал он. — Ничего ты не поняла. А если не поняла, зачем говорить, что поняла? Меня это раздражает. — Мы медленно двигались по повороту перед конюшнями, мимо нас проносились коляски, на обеих дорожках царило оживленное движение, стояла чудесная солнечная погода.

— Ну и пусть не понимаю! — сердито ответила я.

— Не злись, — засмеялся Иван. — Не злись, Магди. Ты ведь и не могла понять, главного я не сказал, только про себя подумал, — Он собрал в правую руку вожжи и протянул мне секундомер. — Погляди-ка, сколько на нем!

— Тридцать три, — сказала я.

— В том-то и дело. Ведь эта лошадь сейчас, в данный момент, способна показать двадцать одну секунду. Значит, если я не приму во внимание ее ход, не смейся, если скажу: ее индивидуальность, то я сразу на пятьдесят процентов понижу ее результат. Понимаешь, какая разница?

— Огромная, — ответила я убежденно. Я пробегала стометровку примерно за пятнадцать секунд… А при времени где-то около десяти-одиннадцати секунд я могла бы стать олимпийской чемпионкой, и как далеко позади остался бы зад Ирмы Пацулак! — Потрясающая разница!

Мы ехали вдоль пустых трибун. Иван пустил лошадь медленной рысью.

— Я уже настолько вжился в мир лошадей, — говорил Иван, — что моя грива развевается по ветру совсем как лошадиная и, может, это и не совсем нормально, но иной раз, так, во время работы, мне кажется, что все это верно и в отношении людей. И, конечно, не только в беге. Но погоди чуток, поговорим пока о лошадях, а именно об этой лошади. Этот жеребец может показать двадцать одну секунду. Легко, за милую душу. А когда я навязываю ему чуждый для него темп, тогда он показывает только тридцать три. Если я сделаю так только раз-другой, большой беды не будет. Но если я буду настаивать на своем продолжительное время, тогда конец, никакой ветеринар не обнаружит ничего особенного, но я утверждаю: лошадь сломалась. И тогда она уже и в своем собственном ритме не сможет показать двадцать одну секунду. Просто не сможет вернуться к своему старому, верному ритму. Или не захочет. Что-то в ней сломалось.

Мы снова приблизились к той части беговой дорожки, которая примыкала к стене кладбища. Иван сунул мне в руку секундомер.

— Это все пока болтовня. Перейдем к делу. Пусти секундомер у первого столба на прямой.

Я нажала головку. Иван тихо цокнул лошади. После первых пятидесяти метров я подумала, что у нас ничего не выйдет, так далеко был конец дорожки, но к двумстам метрам мы уже двигались в хорошем темпе; я взглянула на время: тринадцать — бедный Иван, что будет со всеми его доводами?

И тут я услышала тот самый короткий воркующий звук и, наклонившись набок, стала следить за лошадью: ее шаги невероятно удлинились, она поднимала ногу, выбрасывала ее вперед и не касалась земли, все вперед, все вперед — и не касалась земли, потом быстрое, упругое прикосновение к гаревой дорожке, такое, словно дорожка была покрыта не шлаком, а плотной резиной, — у меня в ушах загудел ветер. Я хотела крикнуть: «Вот здорово!» или еще что-нибудь в этом роде, но Иван меня опередил: «Смотри на секундомер!»

Последний столб несся на нас, вот и он пролетел мимо, я остановила секундомер. Если бы не Иван, я наверняка забыла бы про него.

Иван убавил шаг лошади, и все вокруг стало на свои места, я опять увидела наездников и конюхов, суетящихся на бетонной площадке перед конюшнями, они распрягали и запрягали лошадей, набрасывали попоны на вернувшихся, разгоряченных коней, дочерна вспотевшие шеи которых, как лакированные, блестели на солнце; доносились отдельные слова, позвякиванье удил и цоканье копыт, на заднем плане — дым резинового завода, все как на детском рисунке.

— Ну давай, посмотрим! — сказал Иван.

Ах да, секундомер. Я судорожно сжимала его в руке. Я раскрыла ладонь. Иван тоже наклонился. Стрелка показывала 21,7.

— Вот видишь? Видишь! — радостно сказал Иван. — Ритм!.. Браво, Гримас! Молодец, Гримас!

Чудо-конь прядал ушами и игриво помахивал хвостом, так он принимал похвалу.

Тут рядом с нами неожиданно появилась коляска, и наездник, щелкая хлыстом, крикнул: «Только методически, Малыш, всегда методически!» — Он хлестнул лошадь и помчался дальше.

Публика почти каждого наездника наделяла издевательским или ласкательным прозвищем. Ласкательным редко, и Иван мог гордиться своим, потому что темная, поплевывающая шелухой тыквенных семечек, обремененная заботами толпа редко ошибается в своих оценках. Так, собранные в одну массу люди обнаруживают страшную проницательность, мельчайшую деталь замечает по меньшей мере сто пар глаз. И люди точно знают — конечно, когда соревнования уже начались, — кто действительно соревнуется, а кто только делает вид, какая лошадь перешла на галоп потому, что действительно выдохлась, а какая потому, что ее просто вынудил к этому наездник; невзначай ли слетает у лошади с копыта подкова или только потому, что перед состязанием подкову умело расшатали, из-за сильного ли встречного ветра «встали», то есть сбавили скорость, лидирующие рысаки или просто потому, что поджидают идущую сзади лошадь, ведь с этого и они получают свой барыш и так далее, словом, имеются тысячи трюков, но нет ни одного, которого не заметила бы толпа. Один-два лажовых заезда из девяти-десяти в день соревнований публика еще стерпит и даже готова к ним, и в это время — за исключением нескольких записных пьянчуг-горлодеров — она не шелохнется, не пикнет, но, если эту пропорцию нарушить, поднимется сущий ад. То и дело читаешь или слышишь, что публика несправедлива, ну а мой опыт свидетельствует об обратном. Когда толпа начинает беситься, тогда, возможно, кому-то и в самом деле достается несправедливо — так, например, однажды перескочившие через ограждение зрители взяли в оборот ни в чем не повинного стартера, — но обычно в таких случаях подспудно неминуемо присутствует крупное надувательство. И всегда находится человек, который заметит это. Однажды Иван «сошел» с очень перспективной лошадью. (Это означает, что до конца дистанции он съехал с беговой дорожки. Наездник может сделать это только по очень веским основаниям. Например, если лошадь так вывихнула или растянула ногу, что каждый последующий шаг грозит только усилить травму. Или порвалась сбруя. Или лошадь неудержимо понесла и мешает остальным участникам состязания. Или стало плохо наезднику. Или что-то случилось с коляской, и на ней опасно продолжать бега. Разумеется, есть наездники, у которых имеется целый ассортимент подобных «веских оснований».) Так вот, Иван «сошел» тогда в самом конце дорожки вдоль стены-кладбища и шагом двинулся к конюшням. На трибуне недалеко от меня двое-трое зрителей протяжно, с волчьим подвыванием затянули: «Жу-уль-е-е-е!» — но другие тут же заткнули им глотки: «Болваны, у лошади хлещет из ноздрей кровь!» В точности так оно и было, хотя я не видела и мне бы и в голову не пришло разглядывать на таком большом расстоянии ноздри лошади, нет, я смотрела на Ивана, как держится он, не случилось ли чего с ним. Но всегда находятся люди, которые видят именно то, что надо, — я нисколько не преувеличиваю… Кое-кому из наездников дали такие клички: Частник, Галушка, Злой Карлик, Цыган, Горбун…