Гергей Ракоши - Сальто-мортале

H

|

C

/ \

H — C C — H

|| |

H — C C — H

//

C

|

H

Это элементарная формула, а есть и такие чудовища, что, не умещаются на доске.

Бензол — простейшее ароматическое соединение.

Большинство ароматических соединений — без запаха!

(Это превыше всякого человеческого разумения.)

И вот у нас с визитом школьный инспектор. Наша учительница стоит на краю возвышения, руки в карманах белого халата, точнее, неподвижно застыла в кармане лишь левая, правую она то и дело вынимает из кармана и поправляет ею очки, раскачиваясь при этом с пяток на носки и обратно. Мы хорошо понимаем, что причина волнения на этот раз вовсе не в формальных «инспекторских полномочиях», инспектор произвел впечатление даже на нас.

— В какой цвет окрашивает пламя натрий?

Хором:

— В ярко-желтый!

Голос Зизи некоей глумливой летучей рыбой взмывает над общим хором. Я-а-а-рко же-о-о-лтый… На нас поблескивают очки. На нас скопом — только не на Зизи. Это, как всегда, бесит. Хотя учительница химии у нас и вправду мировая, вот и сейчас задает такие вопросы, что любой среди ночи отбарабанит, но язычка Зизи все они боятся, как огня! Все без исключения, даже историчка, змея подколодная. Зизи неуязвима. Вот и сейчас, на уроке, она запросто сняла халат, и если учительница сделает ей замечание, Зизи встанет, выйдет на самую середину прохода и заявит: что поделаешь, мне стало жарко! А фигура у нее точеная, что спереди, что сзади, не хуже, чем у Клаудии Кардинале, честное слово, а на заднем плане у кафедры сидят вихрастые, как Удо Юргенс, «инспекторские полномочия». И химичку, похоже, ожидает полный крах. Нечего ей взблескивать на нас стеклами очков, все равно, черт побери, мы злы не на Зизи, а на нее. На Зизи мы никогда не злимся, где-то глубоко внутри все мы немножко Зизи, даже Ирма Пацулак.

— Ну а кальций?

— В кирпично-красный.

— Пожалуйста, по одному, будьте добры, — говорит инспектор. Ну точно: он уже высмотрел Зизи, уже уставился на нее. И своим «по одному» имеет в виду ее, это как пить дать.

Но я слышу, что произносится мое имя. Встаю.

— Скажи нам, Кишш, в какой цвет окрашивает пламя калий?

Мне не хочется огорчать учительницу, но этот субчик, не отрываясь, смотрит на Зизи. И я отвечаю:

— В бледно-фиолетовый, мало заметный.

Сзади кто-то хихикает, все смотрят на меня. Удо Юргенс — тоже.

— То есть как так? — переспрашивает, запинаясь, учительница.

— А так, — отвечаю я, — так написано в учебнике: значит, это надо увидеть. — Теперь, наконец-то, какое-то мгновенье я чувствую себя Зизи.

Дорого мне обошлось это мгновенье. Нет на свете учительницы настолько доброжелательной, чтобы она могла простить такое. Хотя по химии я легко могла бы исправиться. Ну, да все равно. Я срезалась бы по другим предметам. Невозможно себе и представить, как трудно вырваться в успевающие ученики, когда на тебя уже навесили ярлык. По истории я ни за что бы не прошла. Почти шесть месяцев я зубрила все подряд, знала все слово в слово по учебнику. Все напрасно.

— Мне очень жаль, Кишш, — говорит Змея, — но больше тройки я вам не поставлю. Вы зубрите, но в истории не разбираетесь. — Она единственная из учителей обращалась к нам на «вы».

— Ой, держите меня! — вставила вполголоса Зизи.

Класс притих. Змея — самая молодая, самая красивая, самая элегантная из всех учителей. Ее красно-коричневый замшевый костюм (замша, конечно, искусственная) — предмет нашей общей зависти, а длинные ноги, даже по нашему мнению, хорошо смотрелись бы при мини-юбке, — но до Зизи ей, конечно, далеко. Вот она вроде бы приняла вызов — дрогнули ресницы, взгляд устремился на Зизи — но тут же и передумала. (Она знает, хорошо знает что почем.) По случаю какого-то награждения, которое как раз совпало с ремонтом нашей школы, она выступала по телевидению: «Быть педагогом — это значит обладать специфическими психологическими, конституциональными предпосылками! И главное, завоевать доверие детей, чтобы сложились, я бы сказала, задушевные отношения с девочками…» (Это сдохнуть надо.)

— Садитесь, Кишш, — холодно говорит Змея, и, прежде чем двинуться с места, я вижу, что она и вправду выводит мне тройку.

Итак, я поставила крест на учебе в школе и обращенным в будущее жестом перечеркнула также и университет.

Как в полусне, я возвратилась на место, я, Магди Кишш, которая не разбирается в истории.

5

Нашу мельницу построили, наверно, лет сто или двести назад из плоских камней, стены у нее очень толстые, прямо-таки крепостные. Входная окованная дубовая дверь тоже такая толстая, что ее не разбить и палицей. Обширное, словно зал, нижнее помещение мы разделили на три части — кухню, лабораторию и ванную, все это стоило немалого труда и времени, ванну, к примеру, мы смогли поставить только через два года, зато душ у нас был уже в первый месяц. На верхние этажи вела деревянная лестница.

Когда-то мельница принадлежала старому Геде, нахрапистому угрюмому старому кулаку. Естественно, помимо мельницы у него была пашня, виноградник и сорок хольдов леса. Ну и, конечно, красивый большой дом, конюшни, сарай, короче говоря, все. В 1944 году возвращавшиеся с крупных боевых заданий самолеты союзников сбросили над этой местностью — вернее, и над этой местностью тоже — остатки своего боевого запаса, и одна фугасная бомба угодила прямо в дом Геде. Ровно в полдень, когда вся семья сидела за обеденным столом. В семье было двое сыновей и дочь, да еще зять, живший с ними вместе. Молодой сын мельника (освобожденный от воинской службы) погиб вместе со всей семьей, второй сын, учитель, не вернулся с фронта.

Деревня расценила этот случай как божью кару.

Она издавна ненавидела род Геде. В XVIII веке здесь якобы жил один Геде, которого убили. Этот срывал мзду с каждой мало-мальски миловидной женщины или девушки. Его подловили наверху в винограднике, полупьяного, уволокли в лес и сожгли на костре живьем, словно ведьму. Он выл, умолял хотя бы прикончить его сразу, но никто и пальцем не шевельнул, люди только стояли и неподвижно смотрели на разгоравшееся пламя.

Эту историю поведал нам местный гончар, дядя Фери Лакош, после председателя кооператива наш второй добрый друг. Это был странный, можно даже сказать загадочный человек, обычно немногословный, или, точнее, созерцательный, но изредка и у него развязывался язык. А потом так же внезапно он обрывал на полуслове то, о чем начал говорить, и порой лишь через несколько недель, а то и месяцев возобновлял разговор. Так же было и с историей Геде.

— Ну да, — сказал он вдруг много позже, — тогда на деревню разом упали две бомбы. И погибло втрое больше людей, чем было в семействе Геде. Но про это как-то забыли, ведь народ справедливости жаждет. Хотя бы и в сказке. И костер тоже, кто знает, был ли он на самом деле? Наверняка известно только одно: рядом с Верхним лесом есть пашня — Костровая пашня.

— А вы-то сами как думаете? — спросил Дюла.

Это был не праздный вопрос, ведь мы и сами не раз обсуждали историю Геде. Когда дул восточный ветер, Верхний лес, казалось, шумел совсем рядом у нашей постели — мы спали с открытым окном. Если человек живет в относительном одиночестве и в глубоком душевном покое, рано или поздно у него появляется огромный интерес ко всему, что его окружает. Ошибаются те, кто считает это уходом в свою скорлупу. Нет! Ведь до нас доносилось не только отрывистое тявканье лисиц, рыскающих среди виноградников на окрестных холмах, не только до нереальности далекий свисток поезда в зимние ночи, когда воздух плотен и чист, — через наше распахнутое окно мы любовались звездами.

— Иногда верю всему, — сказал Лакош, — а иногда ничему. С глиной у меня тоже так бывает. Иной раз берешь ее в руки и думаешь: вот сейчас я сделаю из нее самую прекрасную вещь на свете (полетят по ней клином синие дикие гуси, по кругу, по кругу, а куда, никто не знает), а иной раз она только выдавливается между пальцев — так и шмякнешь ее обратно: что можно сделать из горсти грязи?

В большой комнате на втором, срединном этаже дядя Фери Лакош сложил для нас кафельную печь. Первую зиму мы мучились с железной печкой, которая топилась опилками. Собственно говоря, грела она хорошо и мучала нас не она сама, а добывание опилок. (Ну, и конечно, уж очень она была уродлива.) Эту печку с тремя водогрейными коробками мы купили за пятьсот форинтов, и это бы еще ничего, но вот опилки приходилось привозить в мешках на велосипеде, за одиннадцать километров с госхозной лесопильни. Вдобавок, их еще каждый раз надо было выпрашивать, потому что отдавали их неохотно, они использовались как подстилка на птицефабрике. Ох, и бедовали же мы в ту первую зиму! Тепло, добытое с таким трудом, не очень-то и радует.

Помню одну нашу вылазку с целью добыть опилок. Тягач «зетор» с прицепом должен был ехать рано утром в районный центр за минеральными удобрениями, и мы поехали на нем, чтобы привезти с тамошней большой лесопильни побольше опилок (скажем, мешков десять-пятнадцать).