Збинек Кованда - Палец на спуске
«Зачем они разыгрывают это представление?» — подумал Вацлав. Он стоял за спиной удобно устроившегося и как будто не присутствующего здесь Кршиванеца, но не говорил ничего, зная, что подобные моменты меньше всего подходят для расспросов.
В громкоговорителе прозвучал запрос, и подполковник Кршиванец ответил в маленький микрофон, который держал, как коробку спичек:
— Разрешаю!
Через секунду сквозь стеклянные стены донесся свист, и справа над горизонтом появилась черная, быстро увеличивающаяся точка. Подполковник Кршиванец встал, рукой заслонил глаза от солнца, хотя верхние голубые жалюзи из фольги были опущены, подошел прямо к стеклянной стене и сухо сказал:
— Слава богу, шасси в порядке. — Потом повернулся, взял микрофон и громко, чтобы слышали присутствующие, произнес: — Пусть теперь молится, недотепа! — Он приложил микрофон к губам и скомандовал: — Садись, все в порядке!
В ответ он услышал ворчание.
Вацлав не спускал с самолета глаз и только крепче сжимал губы. Он понял, что машина, которая несется к бетонной полосе, сейчас облетывается после ремонта. Шесть тонн сложных приборов и металла! Сержант у матового стекла не видит землю, но он не следит и за своим цветным «небом», а уставился куда-то в неизвестность. Телефонистка сняла наушники и прижала их к груди, а у руководителя полетов, хотя внешне он напоминает рыбака, у которого не клюет, на верхней губе появились капельки пота.
Самолет плавно и мягко приземлился на все три колеса и начал тормозить. Руководитель полетов не может перенести свое настроение на летчика, когда тот находится в воздухе, и говорит почти спокойно:
— Быстро осмотри самолет и бегом, повторяю, бегом ко мне! — И только после этого следуют строгие и быстрые приказы, устанавливающие нормальный летный день первой эскадрильи.
— Что, собственно, произошло?
Кршиванец повернулся к Вацлаву и удивленно приподнял брови.
— Я думал, ты идешь из теплушки и знаешь об этом. Его вдруг повело вправо. — И подполковник раздраженно пожал плечами и развел руки.
К вышке подкатил газик, из него выскочил Мартинек в летном комбинезоне и побежал наверх. Он встал перед подполковником по стойке «смирно», и в этот момент все присутствующие по выражению его лица уже знали, что этот неприятный инцидент полностью лежит на совести самого капитана Лихача, и никого другого.
Точно и без лишних слов он доложил о том, что случилось. Вацлав не знал, что и думать, а Кршиванец только крутил головой. Правый топливный бак, видите ли, немножечко смялся. Капитан, однако, одним духом выпалил и причину этого происшествия, так как не пережил бы того, если бы кто-нибудь подумал, что он хочет что-то скрыть.
— Я немного превысил перегрузку, товарищ подполковник.
— Какая была перегрузка?
— На пять с половиной.
Минуту стояла тишина. Допустимая величина перегрузки равнялась пяти. Ошибка Мартинека понятна. Но все чувствовали, что Мартинек сказал не все. Потом уже, в положении «вольно», он произнес ясно и сурово:
— Это был, наверное…
— Мы разберем это после обеда на предполетной подготовке. Готовься к разбору, — сказал Вацлав и вышел.
Потом он сидел в своем кабинете. Вацлав был даже доволен, что произошел этот случай. Чем больше он будет заниматься работой, тем меньше времени останется у него на раздумья.
Он начал просматривать материалы, как вдруг в кабинет вновь влетел ефрейтор Полачек.
— Товарищ подполковник, вашего отца зовут Якубом? Включите радио! — Сам он держал в руке включенный на полную мощность транзистор. Быстрая музыка в исполнении духового оркестра словно отсчитывала секунды.
— Что происходит?
Ефрейтор стоял у двери, невольно оттягивая назад руку, как будто держал не приемник, а ручную гранату.
— Передали, что через несколько секунд мы услышим прямую передачу из студии…
— Черт возьми, что мы услышим?
— Пенсионера Якуба Пешека, который попросил разрешения выступить по радио.
Вацлав недоуменно посмотрел на приемник. Разумеется, он не имел никакого понятия ни о том, что в последнее время происходит в отцовской голове, ни тем более о том, что в рамках подготовки к передаче проделала с ним целая группа редакторов и приглашенных свидетелей в зимнем саду районной радиостудии.
Музыка кончилась, зазвучал четкий голос знакомого комментатора:
— Уважаемые радиослушатели! Как мы вам обещали минуту назад, предоставляем слово пенсионеру Якубу Пешеку. Он попросил нас разрешить ему сказать несколько слов по радио. Почему бы и не предоставить ему такую возможность? Цензура у нас уничтожена, свободное слово победно прокладывает себе путь, пусть каждый скажет то, что он думает. Мы ведь демократы. Почему бы не выступить и пенсионеру Якубу Пешеку, который, как мы установили минуту назад, единственный в этом государстве хорошо знает, что нам делать и каким путем идти нашей республике. Дело в том, что пенсионер товарищ Пешек является, так сказать, заслуженным членом партии. Уважаемые радиослушатели, прежде чем микрофон был включен, мы узнали, что товарищ Пешек безоговорочно одобряет то, что до недавнего времени на нашей территории совершенно необоснованно находились войска чужих армий. Мы узнали, что товарищ Пешек в пятидесятых годах был членом так называемых продовольственных комиссий, а поэтому он, естественно, согласен с тем, что у нас необоснованно было ликвидировано мелкое частное производство.
Вацлав перестал понимать смысл слов и предложений. Он повернулся к дверям. Ефрейтор стоял, опершись о дверной косяк, и испуганно смотрел на подполковника. Но вот на лице его появилось укоризненное выражение: не надо было диктору об этом говорить!
— …Мы узнали, что товарищ Пешек в пятидесятых годах энергично основывал единые сельскохозяйственные кооперативы теми методами, о которых сегодня мы хорошо знаем, что они не имели ничего общего с законностью. И вообще мы узнали много интересных вещей: например, что, мягко говоря, односторонние методы партийной работы, которые не допускали творческой инициативы, методы, осужденные великим Лениным, для товарища Пешека являются святыми и не подлежащими критике. Ну что ж, это еще не значит, что мы не можем дать слово товарищу Пешеку. Послушаем, что он скажет сам. Включаю микрофон.
Вацлав судорожно сжал пальцы и смял бумаги, которые лежали у него под руками. Отец сейчас не слышит ни одного слова из этой комедии, покорно сидит у микрофона совсем в другом месте и, как его проинструктировали, смиренно ждет, когда загорится красная лампочка.
Но с этого момента, независимо от того, что отец скажет, он станет для всех знакомых и незнакомых представителем самых наиболее опасных догматиков. Независимо от того, что он скажет, его уже никто не поймет. Для крикунов там, за забором, это будут бессодержательные и даже ненавистные фразы.
Чем являются те метры и миллиметры при посадке, когда мимо тебя несется земля, как ураган, а ты не можешь моргнуть и легкими движениями, будто гладишь любимую женщину, устремляешь тонны стали в единственно правильное направление? Чем? Являются ли они вообще той глубиной безопасности и уверенностью, той, наконец, единственной уверенностью в этом нервозном мире, которая еще позволяет летчикам иногда засмеяться? Есть ли еще какая-то уверенность? Хотя бы здесь, в этой закрытой и непоколебимой машине боевого полка?
Голос отца зазвучал спокойно и уравновешенно, но Вацлав заметил, что он волнуется.
— Товарищи! Мне шестьдесят семь лет. С двадцати лет я связан с Коммунистической партией Чехословакии. Я не убежден, что мы все делали наилучшим образом, но все это мы делали ради лучшего будущего рабочего класса.
Вацлав вдруг испугался, дойдет ли вообще теперь отец до дому. Как раз сейчас, в эту минуту, он ставит себя в положение тех, на которых обрушиваются «2000 слов»[4].
— …С волнением я слушаю тех, кто говорит о свободе. И не нахожу ответ на вопрос, как можно говорить о свободе и при этом клеветать на Советский Союз, на тот Советский Союз, который нам эту свободу принес… Я слышу разговоры о возрождении и не понимаю. Из тех людей, которых я знал, уже реабилитировано несколько таких, которые не гнушались использовать даже оружие против честных строителей социализма. Я пять лет был в концентрационном лагере, узнал там коммунистов всех стран, узнал и советских людей. Я прошу вас, не разваливайте нашу партию! Давайте сохраним верность заветам Готвальда идти вместе с Советским Союзом…
Речь Якуба была в два раза короче предыдущего редакторского вступления и в пятьдесят раз короче «подготовки» в зимнем саду.
Якуб дойдет до дому. Сегодня по крайней мере. Наверное, потому, что его лицо будет в высшей степени спокойным и чистым, и никому из прохожих не придет в голову, что он прошел мимо человека, который не верит в чехословацкое чудо 1968 года.
