Збинек Кованда - Палец на спуске

Палец на спуске

Стояла невыносимая жара. Запах леса благотворно влиял на настроение папаши Пешека, беззаботно шагавшего по лесу. Он шел, глядя прямо перед собой поверх мшистой земли. Грибов под ногами все равно не найдешь, так как к засухе, начавшейся весной, теперь прибавилась сильная жара. А прямо перед собой можно кое-что увидеть: то березка промелькнет между темно-зелеными кронами сосен, то у просеки пробьется высокая трава цвета теплой охры.

— Боже ты мой, он возвращается! В самый раз! — Бабка-сиволапка, наверное, уронила свою длинную палку от неожиданности, а может, от радости.

— А кто это меня зовет, бабка?..

— Твой сын, безбожник! Твой новый сын! Утром он начал бить ножками, а теперь уже, наверное, появился на свет.

Так и должно быть на самом деле! Матей сразу вспомнил, как матушка Пешкова, когда первая распустившаяся сирень заиграла ему походную песенку, выскочила за ним на околицу и крикнула:

— Вернись до августа, хотя бы на крестины, бродяга ты эдакий!

Матей прибавил шагу. Детей он любит. Любит даже больше, чем линей и окуней, чем молчаливых щук и чавкающих угрей. Он любит их больше белок, дроздов, синичек, куниц и горностаев. У него ведь их уже пятеро, а этот будет шестым.

Почему этот, а не эта? Дочь, сын, дочь, сын, дочь. Кому же сейчас появиться на свет, как не сыну!

Он пошел быстрее, но до дому оставалось еще добрых полчаса ходьбы. Долгими будут для Матея эти полчаса, почти такими же долгими, как и те три беспокойных месяца, когда он кочевал по мельницам всей страны, чтобы скоротать время до уборки. Использовать это время для того, чтобы поправить крышу, перевязать ульи соломенными жгутами, накосить сена или вычистить хлев, ему даже не пришло в голову.

Долгими будут эти полчаса и для матушки Пешковой. Человечек, о котором уже известно, что он будет носить имя своего отца, не только бьет ножками, но и старается поскорее выбраться на свет.

Бабке Толаровой вдруг сделалось не по себе. Она помогла появиться на свет уже сотне детей и сама родила трех дочек, матушка Пешкова тоже уже пять раз рожала, но…

— Не хочу пугать, но мне кажется, что он идет ягодичками вперед.

Итак, матушка Пешкова первая узнала, что это мальчик, а через какую-то минуту бабка торжественно провозгласила, что у него голубые глаза. Мельничиха тут же добавила:

— Как и у его негодного отца!

Матей Пешек дошел до мельницы раньше, чем весть о рождении нового Пешечека разнеслась по деревне, облетев все горницы и спальни, чуланы и подвалы, амбары и тока, и остановилась у Катержины Машиновой, которая в тот же час родила в господской людской.

И у нее родился сын, и такой же пухленький. Но если Пешек получил имя Якуб, то сын Катержины Машиновой стал называться Алоисом.

Однако у Катержины Машиновой не было бабки, и к ней не спешил никакой папаша, пусть даже бродяга, безбожник и негодяй. У маленького Алоисека нет папы. Молодая и рослая Катержина не помнит, чтобы кто-нибудь предлагал ей платок, пряник или тем более карету, запряженную белыми лошадьми. Она не помнит, был ли он солдат, слуга, сам хозяин или какой бродячий священник. Не помнит? Ну и что из этого? В людскую никто из них не зайдет ни сейчас, ни минутой позже, ни в ближайшие десятилетия, и Катержина знает, что людская от этого не станет больше, а солнце не окрасит ее в другой цвет.

Знала об этом и седая Мракотова, которая помогала ей при родах. Знала, поэтому и не сказала ей ни слова. Когда она шлепнула новорожденного по попке и малыш расплакался, она ворчливым голосом проговорила:

— Хорошей судьбы не жди — на дворе очень жарко!

Жара стояла такая, что трудно было дышать, а о хорошей судьбе нечего было и говорить: для обоих младенцев, родившихся в один и тот же день в этой пахнущей медом деревне Бржезаны, судьба была уже уготована: с того жаркого июля 1901 года жить до самой своей смерти такими, какими они есть.

Франц-Иосиф правил уже пятьдесят три года. В Средней Европе длительное время царил мир. Буржуазия, бурно встретившая год, которым началось новое столетие, до сих пор сладко щурящаяся, как в похмелье, была убеждена, что ее положение на земле непоколебимо.

Но сэру Уинстону Леонарду Спенсеру Черчиллю было уже двадцать семь лет, Карлу Либкнехту — тридцать. А Ленин уже эмигрировал за границу и стал главным редактором «Искры»…

В 1901 году типографская краска впервые начала лизать гуманные идеалы Масарика, в которых помимо всего прочего есть такие слова: «Человек от природы слабый, но в основе своей совсем не злой». Что означает «от природы» и что такое «в основе своей»? И какой вообще человек? Якуб или Алоис, появившиеся на свет в мире, схваченном последней судорогой, после которой будет шестьдесят миллионов мертвых и атомная бомба?

Они появились на свет, и им предстояло прожить долгие годы. Из этой вереницы дней, каждый из которых походит на единоборство, никоим образом не исходящее «от природы» или из «человеческой основы», мы хотим рассказать о первом дне — 19 августа 1968 года и втором дне — 20 августа того же года.

ОБ УДИВЛЕНИИ СТАРИКА, ПЕРЕСТУПИВШЕГО ПОРОГ ЯРКО ОСВЕЩЕННОГО ЗАЛА

Старик впервые в жизни вошел в здание, такое чистое, такое красивое от кафеля и алюминия, что инстинктивно замедлил шаг. В полукруге дубовых лестниц он предъявил свой паспорт.

Может быть, этот седой швейцар со строго сжатым ртом, но добрыми глазами не умел читать? Он листал красную книжечку от начала и до конца, рассматривал, сравнивал и размышлял и наконец все-таки решился на что-то. Он наклонился к Якубу, крякнул, потом опять оперся руками о столик, чмокнул и наконец вытолкнул свое решение на кончик языка:

— Пройди в зимний сад, товарищ. Ни пуха тебе ни пера! — И, осмотрев хрустальное королевство своего вестибюля, докончил шепотом: — Не поддавайся им!

Якуб спокойно поблагодарил его и продолжал стоять на месте.

«Почему этот толстяк подсказывает мне, чтобы я кому-то не поддавался? Что это у них тут — вместо земли море, вместо воздуха вода, а вместо жары зима, если они меня в конце августа в зимнем саду ждут?»

— Где они меня ждут?

Человек в униформе еще больше обеспокоился, и его добрые глаза посмотрели куда-то вдаль.

— Ах боже, это будет неравный бой: он плохо слышит!.. — И, как это делают, когда говорят глухим, приложил ладонь ко рту: — В зимнем саду, товарищ!

— Что ты так кричишь?

— Я думал…

— Я тоже… что здесь радиостудия, что здесь нормальные люди. Но этот проклятый зимний сад! Как это может понять обыкновенный человек?

Толстяк за перегородкой успокоился. Выйдя из-за столика, взял Якуба за локоть и подвел его к стеклянной двери.

— Через эту дверь дойдете до лестницы, подниметесь на второй этаж. Вторая дверь с правой стороны. На ней написано: «Красный уголок».

Не мог об этом сказать сразу!

По пути к лестнице, затем на второй этаж и ко второй двери Якуб стряхнул с себя впечатления от незнакомой обстановки, но не от тех быстрых слов: «Не поддавайся им!»

«Что же это, собственно, означает? Тот человек на первом этаже за перегородкой паяц и сумасшедший? Правда, время сейчас странное, некоторые люди начинают терять рассудок. И поэтому я, Якуб Пешек, пришел сюда, чтобы от своего старого и затвердевшего, но честного сердца сказать всем, кто изъявит желание меня слушать, что я обо всем этом думаю.

Они теряют рассудок и сходят с ума. Они теряют разум и душу, потому что душа — это пузырь, который очень хорош для путешествия на небо, или мешок, наполненный воздухом, который не даст опуститься на дно. Душа легче, чем воздух. А разум? Это совсем другое. Разум — это дважды два четыре. Сосчитать можно и звезды, но кому это надо?

Сердце — главное в человеке, потому что без сердца нет ни души, ни разума, а есть только тьма и холод. Старики и старухи в Бржезанах, наверное, знают, почему говорят: сказать для души и сказать от сердца. Ничего удивительного нет, они познали правду. Для души можно говорить, сердце же главным образом для того, чтобы от него говорилось. А разум? Что же это за штука, если ее можно взять в горсть?

Я обращусь к ним от сердца для души, а может, и к сердцу, так как сердце умирает последним».

Когда вчера Якуб поговорил с Йозефом Шпичкой, которого он посетил для того, чтобы тот подбодрил его, уголки рта Шпички опустились, а губы плотно сжались. Йозеф, или Пепик, Шпичка моложе Якуба и понимает, что время сейчас наступило тяжелое. Отговаривать Якуба от его намерения бесполезно. Спасти его уже невозможно. Он всегда был упрямым. И только тогда, когда они прощались, Шпичка сказал:

— Якуб, они заклюют тебя!

Якуб усмехнулся и подумал: «Хорошо, если так. Клевать могут, например, и куры. Было бы хуже, если бы они стали кусаться».