Сара Шило - Гномы к нам на помощь не придут
Правда, один раз наши глаза все-таки встретились. Всего только один-единственный раз. Увидали мы друг дружку, замерли, и наши взгляды сцепились, как застегнутая доверху молния. Но потом молния расстегнулась — и мы разошлись с ним в разные стороны.
А когда мы с парохода сошли, мой огонь погас.
Мы поехали на юг, в Ашдод, а их повезли на север. Два дня после этого мои зерна все еще горячими были и лопаться продолжали. Но через два дня я опять холодная стала. Зерна у меня в животе затвердели, и стал он у меня все время болеть. Что мы могли с ним поделать, если чиновники решили нас в разные стороны раскидать? Меня — сюда, а его — туда. Но наше с Масудом счастье нас все-таки не покинуло. Через полтора года мои братья случайно встретились с ним в ашдодском порту и привели к нам домой. Просто так привели, только потому, что мы вместе на пароходе плыли. Они ведь даже понятия не имели, что мы с ним друг для дружки значили.
Господи, чего бы я только сейчас не отдала, чтобы Масуда за руку подержать. Бывало, возьму его руку в свою и веду ее в путешествие по моей коже. Как в нашу брачную ночь, когда у нас все в первый раз произошло. Никогда не давала его руке одной по мне гулять. Его рука была автомобилем, а моя — водителем. Как малого ребенка, обучала я его, как до моего тела дотрагиваться. Особенно я любила его левую руку на себя класть, ту, где у него мозоль на мизинце была. Сама его рука была как масло, но мозоль эта как будто рисовала на мне всякие рисунки.
Нет, совсем уже наша Симона с глузду съехала. Сидит в футбольных воротах и чем, скажите на милость, занимается? Камешек из земли пытается выковырять! Захотелось ей вдруг гольф с себя снять, камешек в него завернуть и к ноге приложить. Как будто это левая рука Масуда, с мозолью. Да разве же тут чего из земли выковыришь? Камни тут в земле очень крепко сидят. Тут ведь все время нервные мужики топчутся, а у них ноги — как кувалды.
Моя рука, Масуд, лежит на твоей руке. Мои глаза закрыты, рот — тоже. А наши руки в это время странствуют по моему телу. Куда же они сегодня отправятся? Где они уже только не побывали! В ста разных путешествиях были. И по короткому маршруту ходили, и по смешному; и по опасному, и по извилистому; и прямо ходили, и задом наперед; и по маршруту в форме восьмерки, и по влажному маршруту тоже. А кроме того, были у нас с ним и еще два заветных маршрута — «маршрут Масуда» и «маршрут Сими»[16]. Возьму, бывало, его руку в свою, а он мне шепчет: «Сими! Сими! Дай мне руку свою. Я — твой, а ты — моя»[17]. И мое тело сразу же в газировку превращается. Как будто меня всю пузырьками газа заполнили.
Нет, сначала-то я этих ночей боялась. Думала, что не хочу с Масудом в одной постели лежать. Так боялась, что даже заболевала. То у меня вдруг горло ни с того ни с сего разбаливалось, а то и вовсе трясти начинало, как будто у меня лихорадка. Ну и что же я сделала? А свой второй ум на помощь призвала, вот что. Он у меня в пальцах живет. Потому что когда я еще маленькой была и без мамы осталась, я уже тогда поняла, что голова, она только для школы и хороша. А в жизни она ничего не смыслит. Для жизни от камней и то пользы больше, чем от головы. Только в одних пальцах и содержится тот ум, который мне для жизни нужен. Легкие они у меня, сильные и делают все, что я им прикажу. Вот этими-то своими пальцами я думать и стала. Как? Да очень просто. Сначала побарабанила ими по столу. Вроде как когда на машинке печатают. Потом положила руки себе на плечи — правую на левое, а левую — на правое. Потом пробежала пальцами по каждой руке сверху донизу, пока пальцы обеих рук друг с дружкой не встретились. А потом положила их себе на грудь, и стали они с моим сердцем разговаривать.
— Прекрати уже, — говорят, — Симона, болезни на себя накликивать. Ну сама подумай, зачем тебе болеть-то? Какая тебе от этого польза? Ты лучше, как с Масудом в постель лягешь, просто забудь, что ты человек, и все. Пусть твоя голова станет маленькой-премаленькой — чтобы в ней места ни для каких мыслей не оставалось, а твой ум пусть сделается крошечным-крошечным, как у птички. А потом просто закрой глаза — и твое тело само за тебя все сделает. Ну что там такого, в этой постели, происходит-то? Да ничего особенного. Лежат себе два животных и ведут себя по-животному. Всего-то и делов. Так что когда ты завтра проснешься и вспомнишь, что произошло, не пугайся. Наступит утро — и все рассется, как дым.
И все равно, даже после этого я еще долго по утрам со страхом просыпалась. Вдруг, думаю, с кровати встану, а я уже не человек, а кошка. Или там еще животное какое? Может, у меня и тело-то все уже мехом обросло? Тем более что и пахло от меня по утрам, как от животного. Стою, бывало, и ванной перед зеркалом, смотрю на свои всклокоченные, перепутавшиеся волосы и вижу, что глаза у меня уже прямо какие-то нечеловеческие. Да и язык во рту тоже ворочался с трудом. Как будто никак не мог в толк взять, почему я ночью так громко орала. Ну а когда я из дома выходила, все время по сторонам озиралась. Как будто я маленькая девочка, которая в первый раз дорогу переходит. У меня было такое чувство, словно на мне все большими буквами написано и все это видят. Вот так вот все время от страха и дрожала. Пока не поняла наконец, что бояться мне нечего. Потому что никто на самом деле ничего не видел и, во что я ночью превращалась, не догадывался.
Жили мы тогда в маленькой — всего полторы комнаты — квартирке, и каждый раз, как я выходила на улицу и шла в магазин за продуктами, мне с трудом удавалось справиться со своим лицом. Я была точно бутылка с содовой, которую сильно потрясли. Стоит из нее пробку вынуть — и полбутылки на землю выльется. В первый месяц после свадьбы моя бутылка была все время закрыта пробкой. Я смотрела на людей и думала: «Как же это может быть? Если они все тоже этим по ночам занимаются, почему же у них тогда лица у всех такие пресные?» Взять вон хотя бы Яффу, которая возле нас жила. Я все время на нее смотрела и пыталась найти у нее на лице хоть какие-нибудь оставшиеся от ночи следы.
Ты тогда еще на стройке штукатуром работал, и я тебе каждый день еду приносила. Вообще-то я приходила, чтобы с тобой повидаться. Не могла дождаться, пока ты с работы вернешься. Но приходила я и еще по одной причине. Чтобы поглядеть на Циона, мужа Яффы. Он тогда тоже на вашей стройке работал. Я хотела проверить, нет ли и у него тоже каких-нибудь признаков животного. Но никаких признаков не было. И еще одного я никак понять не могла. Как, думала я, после такой бессонной ночи у всех остальных людей еще и силы работать находятся? Я вот, например, от усталости просто умирала. Искупаюсь, бывало, оденусь, свои длинные, до пояса, волосы расчешу, в косу их заплету, продуктов в лавке куплю, еду приготовлю, на работу ее тебе отнесу, в нашей маленькой квартирке приберусь и, если делать больше нечего, ложусь и сплю до твоего прихода.
Только через какое-то время, когда я уже на третьем месяце беременности была — я тогда Коби в животе носила, — я вдруг поняла, что не все этим всю ночь напролет занимаются. Боже, какой я тогда была дурой! Какой наивной дурочкой я была!
Господи, а может быть, перед тем, как меня «катюша» убьет, Ты мне хоть ненадолго голову поменяешь, а? Нет, правда. Вместо той головы, что у меня сейчас, вернешь мне на время голову той наивной дурочки? Ну прошу Тебя, Господи, сделай такую милость! Хоть на одну минуточку верни мне голову той Симоны, которой было всего восемнадцать и у которой не было еще на плечах ни всех этих забот и горестей, ни страха перед будущими горестями и заботами. Лежат они у меня на плечах, как пудовые гири, и не дают моей голове вращаться. Хоть на одно короткое мгновенье посади мне на плечи тот вертлявый волчок, который верил, что у всех людей на Земле все происходит абсолютно одинаково и что все только притворяются квелыми, чтобы никто не догадался, где они по ночам путешествуют.
Как я любила, Масуд, когда ты лежал возле меня и медленно расплетал мне косу. Если ты делал это слишком быстро, я притворялась, что ты сделал мне больно, и вздрагивала. И все только для того, чтобы ты еще раз зажег в моем ухе свою спичку и прошептал: «Тихо, тихо, кисонька моя». Твои пальцы были как ноги четырех босых гномов, поднимавшихся по моей лестнице — с самого низу до самого верха, — а голос твой, совсем как тогда на пароходе, снова вызывал у меня смех. Потом я поворачивалась к тебе лицом и укладывала свои руки спать у тебя под мышкой. Волосы у тебя там были как волоски на початке кукурузы, который от листьев очистили, и это было самое нежное изо всех мест на твоем теле, трогать которые я не стеснялась. Потом я подносила руки к носу, чтобы узнать, как пахнет сегодня твой пот. Обнюхивая свои руки, я вдыхала запахи твоего рабочего дня. Я даже просила тебя не мыться в душе, когда ты приходил с работы. Каждый день запах у тебя был разный, и я всегда знала, когда ты чего-то испугался, когда кто-то сказал тебе что-то хорошее, когда кто-то тебя разозлил или когда день у тебя выдался легким. Сам-то ты мне никогда ничего не рассказывал, а когда я спрашивала, говорил «все нормально» — как будто сплевывал застрявшую в зубах кожурку от семечек, — и больше из тебя ни одного слова вытянуть было невозможно.
