Валентина Соловьева - Ничего страшного
Я неслышно соскользнула с него, подняла валявшуюся на полу смятую рубашку и исчезла, как тень, как… мимолетное виденье.
Пусть. Пусть он думает, что я ему только приснилась. Но, может быть, утром он вспомнит этот странный сон и захочет… повторить его наяву?..
Я ждала его пробуждения, трепеща, как осиновый лист. Конечно, я не надеялась, что он заговорит о том. что произошло (а что, собственно, случилось? Ну, сон…), или кинется ко мне с объятиями и словами благодарности (за что???). Нет, нет… Но какое-нибудь движение, какой-нибудь особенный взгляд… Растерянность. Нежное удивление… И я пойму — он помнит, он знает! Это все, что мне нужно.
А Гриша был таким же, как всегда — сдержанным, немногословным. Подавая ему завтрак, доставая из шкафа чистую рубашку, я все пыталась поймать его взгляд, но мне это никак не удавалось. И лишь перед самым уходом, когда я, не утерпев, коснулась его плеча, как бы снимая с пиджака невидимую пушинку, он обернулся, и глаза наши встретились. И мне показалось, что… он смотрит на меня… с презрением?
Наверное, мне это только показалось.
А днем случилось чудо. Милочка в первый раз сказала “мама”. И я вдруг подумала, что это символично. Такое совпадение. Ведь именно сегодня ночью… Хотя… какая тут связь? Никакой связи нет…
Гриша-то вовсе не отец ей.
Она смотрела на меня, улыбаясь во все свои четыре с половиной зубы, блестя хитрющими глазами и непрерывно повторяла:
— Ма-ма! Ма-ма!
И тянулась ко мне ручонками из кроватки, требовательно крича:
— Мама!
А когда я брала ее на руки и спрашивала: “Милочка, как ты любишь маму?”, она гладила меня своими пухленькими ладошками, тыкалась мне в щеку слюнявым ротиком и, счастливая, лепетала:
— Мама, мама, мама…
Я плакала, целовала ей ручки, прижимала к себе. Мама! Это было второе осмысленное слово, которое она научилась говорить к своим полутора годам.
Вечером, когда пришел Гриша, я кинулась к нему, вне себя от радости.
— Гриша! Она научилась говорить “мама”! Пойдем, пойдем, — теребила я его за рукав, — пойдем скорей, послушаешь!
Он вошел в комнату.
— Па! — звонко крикнула Милочка, увидев его, а потом повернулась ко мне, потешно сморщила свой крохотный носик, запрыгала, затрясла голым задиком. — Мама!
Гриша вынул ее из кроватки, поднес к стене, на которой висел Люсин портрет в деревянной рамке, показал на него и раздельно произнес:
— Мама здесь, Милочка.
На меня он не смотрел.
— Мама? — удивленно обернулась Милочка, показывая пальчиком на меня.
— Мама здесь, — терпеливо повторил Гриша.
Я повернулась и шатаясь вышла из комнаты. Все смерзлось у меня внутри.
Я пошла на кухню, встала, опершись ладонями о подоконник, прислонилась лбом к холодному, черному стеклу…
Через несколько минут вошел Гриша. Я спиной почувствовала его присутствие, но не обернулась.
— Света, — негромко позвал он.
— Что? — чуть дыша, прошептала я. — Что, Гриша?
— Света, — хмурясь, сказал он. — Милочка должна знать о Люсе.
— Да, конечно, — беззвучно шевельнула я онемевшими губами.
— Милочка должна знать, кто ее настоящая мать, — сурово отчеканил он.
— Да, конечно, — послушно кивнула я.
— Мне неприятно, болезненно морщась, сказал он. — Мне очень неприятно говорить об этом… Но, пожалуйста, имей в виду… Я не хочу, чтобы она называла тебя мамой!
— Но Гриша, — растерянно сказала я, — почему?..
Он смотрел на меня тяжелым холодным взглядом.
— Не хочу, — повторил он.
— Хорошо, — сказала я, ничего не понимая. — Но, Гриша, если вдруг она сама… Ведь она же такая маленькая. Ей необходима мать. А Люсю все равно не вернешь…
— Замолчи! — зло крикнул он и выбежал из кухни.
…Как я могла? Я готова была убить себя за то, что сказала эту бестактную, жестокую фразу! И то, что Милочка назвала меня мамой — как ему, наверное, больно было это слышать… А я еще, дура, радовалась! Потащила его слушать — “Гриша, Гриша, она научилась говорить мама…” Мама… Ну, какая я мама? Нет-нет, он абсолютно прав! И я должна сама, как можно скорее, исправить свою ужасную ошибку…
Я тихонько поскреблась в его дверь, он не отозвался. Но я все равно вошла.
— Гриша! — окликнула я.
Он лежал на диване, отвернувшись лицом к стене.
— Гриша! — испуганно сказала я.
Он сел, глядя на меня исподлобья сухими глазами.
— Прости меня! — сказала я. — Я дура.
Он молчал.
— Понимаешь… Я как-то не подумала. Просто… она научилась говорить новое слово, вот я и обрадовалась. Только это и больше ничего, правда! Не обижайся на меня… пожалуйста. Я все поняла. Я буду каждый день рассказывать ей о Люсе, вот увидишь! Она ведь многое уже понимает. Я научу ее любить Люсю. Честное слово!
Его лицо постепенно оттаивало. Он глядел на меня… не с любовью, нет. Но с любопытством.
— Хорошо, — отрывисто сказал он. — И… извини, что я так… говорил с тобой. Ты не обиделась?
— Ну, что ты, Гриша! — горячо воскликнула я. — Что ты! Я не умею обижаться… на тебя.
Наверное, я зря это сказала. Лицо его снова захлопнулось, окаменело. Я немного еще постояла и вышла, неслышно притворив за собой дверь…
Уложила Милочку. Потом долго-долго стояла под душем с закрытыми глазами. Я так люблю воду! Грубые, поверхностные ласки мужчин — ничто в сравнении с этими, омывающими все тело прикосновениями. Интересно… Может быть, это какой-нибудь новый вид полового извращения? Водоложество там… Или водомания. Или водосексуализм?
Люблю бродить под дождем. Люблю, раскинув руки и ноги, качаться на морских волнах. Люблю нырять в таинственные зеленоватые глубины, испытывая восторг и ужас от запретности и противоестественности происходящего. Люблю неподвижно стоять под душем, томно внимая движению чутких и ласковых струек по обнаженной коже…
Раствориться в этих бесплодных объятиях… растаять, как Снегурочка… утечь сквозь круглое отверстие в невидимые подземные трубы… просочиться в песок… не помнить ни о чем… не чувствовать… не знать.
В Гришиной комнате было уже темно. Спит? Я нерешительно постояла несколько секунд у неплотно прикрытой двери, сдерживая дыхание, и… вошла. Слишком громко стучит мое сердце. Он может проснуться! Не задеть бы стул, стоящий на дороге. Не скрипнуть половицей. Я — сон. Меня нет. Я ему только снюсь.
Я снюсь тебе, Гриша, правда?
Но, приблизившись к его постели, я вдруг поняла, что он не спит. Глаза его были закрыты, голова неподвижно лежала на подушке. Но слишком старательным, нарочитым было его ровное дыхание.
Он не спал.
Он ждал меня.
Ждал?
Я присела на краешек дивана. Тоненько звякнула пружинка подо мной. Ой! Я обмерла. Нет… ничего… Я протянула руки и, почти не касаясь кожи, провела раскаленными ладонями по его плечам. Он не шелохнулся.
Но он же не спал. Не спал! Я чувствовала это. Дыхание его пресеклось, что-то булькнуло в горле…
И тогда я осмелела.
Это были не вчерашние жалкие полуобморочные поцелуи. Я ласкала его искусно, умело, по всем правилам любовной науки. Он дрожал от возбуждения, вопил, извивался под моими руками, а я находила все новые и новые чувствительные точки, доводя его до полного изнеможения. Тебе это нравится, Гришенька?… тебе хорошо?… Вот видишь, а ты не хотел! Ах, мальчик мой, ты, оказывается, не такой уж железобетонный, каким стараешься казаться… Ты весь в моей власти. Я сделаю с тобой, что захочу! Мои руки и губы творят чудо, они возвращают жизнь в твое опустошенное тело…
И снова я исчезла неслышно, как только он затих, обессилено вытянувшись на постели.
Невесомая, как пух, впорхнула в свою комнату, свернулась калачиком под одеялом, уткнулась лицом в подушку и уснула, счастливая.
А утром он был все так же невозмутим и неприступен. Точно и не было ничего.
Правда, в лице его проступило что-то новое… Не знаю, что.
Он был со мной по-прежнему вежлив и сдержан. Подчеркнуто вежлив и подчеркнуто сдержан, я бы сказала. Взгляд отстраняющий, даже слегка враждебный.
Ну что ж… Если ему так удобнее… Он просто не привык еще. Все произошло так неожиданно для него.
Ничего. Пускай. Он привыкнет. Ледяная стена между нами постепенно растает. Он должен понять, что я делаю это только ради него! Я хочу вернуть ему способность радоваться и наслаждаться. Я хочу освободить его от непосильного груза прошлых страданий.
И я продолжала приходить к нему каждую ночь.
А он становился все ненасытнее и требовательнее. Он с жадностью искал новых, недоступных ему прежде ощущений. И подталкивал меня, если я медлила или не понимала, чего он хочет. Новые способы, причудливые позы, изощренные ласки… Я была послушна, хотя кое-что меня смущало порой, приводило в недоумение и даже огорчало.
Но… Но я старалась предупредить и исполнить каждое его желание.
