Хари Кунзру - Без лица
И тут маленький ублюдок все портит.
Мальчишка делает шаг вперед и самым непринужденным образом хватает его за рукав.
— Хелло! — говорит он на приторном базарном английском. — Я тоже черно-белый, как и ты. Я хочу есть. У тебя есть какая-нибудь еда?
Кожа у парня, пожалуй, светлее, чем у Гарри, хотя трудно сказать точно из-за слоя грязи. У него английское лицо, лицо, которое можно даже назвать красивым — в другом месте, при других обстоятельствах. Его приятная внешность и белизна кожи вызывают у Гарри ярость. Двадцать три года раздражительности и ношения шляп, двадцать три года попыток подняться над цепким болотом черноты стремительно подступают к горлу. Его тошнит от надменности в этом лице и самодовольно-просительного выражения на нем. Гарри рычит:
— Убери от меня свои грязные лапы, ты, гомик!
Мальчишка отшатывается. Гарри смотрит на него широко раскрытыми глазами. Самое ужасное, что они, вероятно, одной крови. Может быть, Гарри немного удачливее его, правильнее говорит по-английски и обладает подобием хороших манер. И тем не менее одна кровь. Гарри и уличный мальчишка наполнены ею примерно до одного уровня, как два стакана чая. Это последнее, что он хотел бы испытать по дороге к Дженни Кэш, в этот прекрасный вечер, когда он чувствует себя таким благородным и белым — белым, как снег, белым, как теннисная туфля, белым, как золоченый ангелок в этом чертовом пушистом небе. Пропади он пропадом, маленький паршивец!
В левой руке Гарри держит ракетку для бадминтона в деревянном футляре. Слегка качнув ею в руке и примерившись к весу, он без раздумий, с треском бьет мальчишку по голове, сшибая с ног. Он ударяет по поверженному телу еще несколько раз, пинает его со всей ненавистью. Гарри смутно осознает, что кричит «К черту! К черту! К черту!». Оглянувшись, он видит, как несколько человек из клуба остановились на безопасной дистанции и наблюдают за ним с неприкрытой смесью любопытства, ужаса и жалости в глазах. Какие-то местные жители, похоже, намереваются подойти к нему, и он, размахивая ракеткой, как саблей, приказывает им держаться, черт побери, подальше и не лезть не в свое дело.
Пока Гарри объясняется с туземцами, ошеломленный мальчик, спотыкаясь, пускается наутек — так быстро, как только может. Он оглядывается один раз, затем его лицо, обиженное и злое, исчезает в толпе. Гарри опускает ракетку и вытирает пот со лба грязным носовым платком. Еще не успев начаться, этот его вечер загублен.
________________И снова Пран стучится в обшарпанную голубую дверь особняка. Чоукидар открывает, и за ним Пран успевает увидеть знакомый дворик, залитый лунным светом. Затем дверь снова захлопывается.
Нищий попрошайка только что не катается от хохота, видя, как Пран, шатаясь, идет к нему. Огромный рот раскрывается широко, показывая невероятно красную глотку, больше похожую на рану, чем на горло. Хорошенький маленький принц, поет он фальцетом, передразнивая девушек-танцовщиц. Смотри, как красивы его одежды! Смотри, как сверкает его кинжал, когда он проезжает мимо!
Лицо Прана все в грязи, залито слезами и кровью. Его одежда разорвана и смердит. Все тело болит. Когда он слышит издевательскую песню нищего, внезапный гнев охватывает его, совсем как некогда, до беды. Он подбегает к попрошайке и пинает его чашку. Несколько крошечных монеток тонут в грязи.
— Они тебя не покормили? — издевательски спрашивает нищий, ловко уклоняясь от ударов Прана.
— Ублюдок! — огрызается тот, всхлипывая.
— Такова моя судьба, — равнодушно признает нищий. — Твоя тоже, если я правильно помню.
— Я голоден! Го-ло-ден! — Пран уже почти кричит. — Ты понимаешь, идиот?
— Может быть, тебе попытать счастья еще где-нибудь? — размышляет нищий с выражением лица, означающим, по его представлению, отеческую заботу.
Пран свирепо смотрит на него. Нищий произносит, очень медленно, некий адрес на ювелирном базаре.
— Иди туда, сделай то, о чем тебе скажут, и тебя покормят, — говорит он. — Ручаюсь за это.
— Я должен тебе доверять?
— Или да, или нет, — говорит нищий, пожимая плечами. — Если быть честным, ты должен сказать спасибо, что я с тобой вообще разговариваю, черно-белый засранец. Посмотри на себя. Ты ведь совсем провонял.
С этим не поспоришь. Пран удрученно опускается на землю.
— Со мной там случится что-то плохое?
Нищий размышляет об этом с минуту.
— Да, — говорит он наконец. — Может случиться.
— Вот видишь! — Пран в отчаянии.
— С другой стороны, — раздумывает калека, — кто знает? Может быть, это плохое и есть хорошее.
— Что? Как это? Как это понимать?
— А никак. Немного философии. — Нищий ухмыляется, обнажая корешки разрушенных зубов.
Несмотря на все усилия, Прану не удается больше ничего из него вытянуть. Нищий расчесывает свои струпья. Он выбирает вшей из свалявшихся волос. Он выкрикивает невероятные непристойности продавцам пищи, которые убирают свои товары. Один из них вместо ответа грубо чиркает большим пальцем по зубам.
— Господи всемогущий! — неожиданно выкрикивает нищий, ни к кому определенно не обращаясь. — Ты прав! Ты действительно справедлив!
Пран сверлит его испепеляющим взглядом:
— Ты благодаришь Бога за такую жизнь? Ты псих!
— И ты должен благодарить Бога! — предлагает нищий. — Ведь ты жив. Он дает тебе такую возможность!
Он вращает глазами и, задохнувшись, отхаркивается в пыль. Затем, одним волнообразным движением, перебрасывает высохшие ноги назад, к зловонной канаве, идущей вдоль края улицы, приседает над ней и выдавливает из себя продолговатый кусок дерьма. По завершении операции он ложится на помост и засыпает. Мускулы его уродливого рта расслабляются и обретают поразительную гладкость, спокойствие, которое можно было бы даже описать как благородное.
Боль в кишках заставляет Прана бодрствовать. Он втягивает и мнет живот, надеясь как-то убедить себя, что это пространство может заполниться самостоятельно. Через некоторое время он встает и оглядывается в поисках монет, которые упали из чашки попрошайки, но не может их найти. В последней надежде он роется в мусоре возле заколоченных прилавков, но не находит ничего такого, чего бы уже не съели другие голодные дети или ловкие покрытые язвами неприкасаемые собаки, которые шныряют вокруг в поисках съестного. Удрученный, он ложится рядом с нищим, который храпит басом.
Он старается не думать о том, что случилось с ним. Его отец мертв. Не столь важно, что на деле он не был его отцом. Его отец был англичанин с фотографии, но он тоже мертв. Делает ли это его самого англичанином? Он не чувствует себя англичанином. Он индиец, кашмирский пандит. Его родословная насчитывает века. Он знает, кто он. Он чувствует это.
Голодный и измученный, он старается проанализировать проблему. Ты то, что ты чувствуешь. Или если не так, то ты должен чувствовать себя сообразно тому, что ты есть. Однако если ты — нечто, чего ты не знаешь, как это понять? Каково это ощущение — что ты не тот, кем, по собственному мнению, являешься? Если его матерью была его мать, а отцом — странный англичанин с фотографии, тогда, логически рассуждая, он половинка на половинку, черно-белый. Но он не чувствует ничего общего с этими людьми. Они ненавидят индийцев. Они ненавидят его, это уж наверняка. Он вспоминает взмах бадминтонной ракетки и лицо человека, который пинал его и ругался. Он не таков, как эти люди. Он не думает, что Англия — его дом. Дом — здесь. Здесь, по ту сторону голубой двери.
Он долго плачет и в конце концов забывается беспокойным, непрочным сном.
А город полной жизнью бурлит вокруг него. Неприкасаемые собаки продолжают сопеть в кучах мусора и сточных канавах. Полицейские, воры, гуляки, перевозчики нечистот, тонгаваллы[40], вокзальные носильщики и другие достойные люди занимаются своими ночными делами на улицах, которые местами почти так же оживленны, как днем.
________________Утром Пран просыпается растерянный и замерзший. Над ним неясно вырисовываются тощие ягодицы. Возле его головы рикши и лоточники уселись в ряд над сточной канавой, сплевывая, сплетничая, очищая зубы и облегчая кишки. Он отдергивает голову на безопасное расстояние и с ужасом вспоминает, где он.
Нищий все еще спит; задумчивая муха ползет по его веку. Пран ежится, обхватив себя руками, и толкает калеку ногой:
— Поднимайся. Уже утро.
Нищий не двигается. Пран снова толкает его. Ничего. Он нагибается и трясет попрошайку за руку. Рука холодная и твердая. Он отступает на шаг, начиная понимать, что произошло. Иногда инфлюэнца приходит очень быстро.
У него нет времени на траур по старику, потому что в этот момент к двери особняка Раздана подъезжает тонга. Наружу выходит строго одетый человек, на нем ачкан[41] и вышитая шапка. Борода аккуратно подстрижена. На выдающемся фамильном носу сидят очки в проволочной оправе. Пран Натх бросается к нему, все его существо исполнено радости:
