Всеволод Филипьев - Начальник тишины
Отец Серафим бережно погладил тетрадь и открыл ее…
Рукопись дорого ему досталась. Он из‑за нее чуть жизни не лишился.
Прошлым летом, несмотря на свой далеко не юношеский возраст, иеромонах отправился в Абхазские горы к пустынножителям. В советское время их там много подвизалось, но с началом перестройки по разным причинам стало значительно меньше. Однако, были… Много удивительного приходилось слышать отцу Серафиму про кавказских пустынножителей, про этих христианских героев духа. Про то, как их арестовывала милиция и убивали охотники, как военные преследовали их на вертолетах, про их молитвенное делание и чудотворения, про святость жизни. Вот и решил отец Серафим посетить благословенную Абхазскую пустыню. Добравшись с разными приключениями до затерянного в горах поселка, он нашел жившего там старенького монаха, в прошлом подвизавшегося в горах. Монах охотно согласился быть проводником.
Летом в горах, как в райском саду. Птахи сладко щебечут. Растительность поражает многоцветием палитры. Воздух, кажется, можно пить, как прозрачную родниковую воду. Среди этого благолепия отец Серафим почти не замечал трудностей пути, а ведь приходилось пересекать стремительные студеные горные речки и часами идти по острым камням… Отец Серафим взмок от пота, но усталость его была какой‑то хорошей, радостной. Паломники посетили нескольких пустынножителей, духовно утешились их беседами и ласковым обхождением.
И вот через несколько дней пути отец Серафим, углубясь на привале в чащобу, случайно обнаружил загадочную келью. Правда, тогда он еще не знал, что она загадочная. Но вскоре это сделалось очевидным. Монах-проводник, добрую половину жизни подвизавшийся в этих местах, понятия не имел о существовании кельи. Впоследствии выяснилось, что вообще никто из окрестных пустынножителей ничего про эту келью и ее хозяина не знал.
Справа от кельи отец Серафим чудом углядел небольшой холмик, сплошь заросший терновым кустарником. По полусгнившей дощечке с надписью удалось определить, что это – могила хозяина кельи. Эпитафия гласила довольно странно: «Иерей Божий, когда ты найдешь мою убогую могилу и когда будешь читать мою рукопись, помяни за упокой меня, грешника, имя мое Бог знает. Я не имел права жить с людьми». Ниже был нарисован восьмиконечный крест и стояла дата кончины: «5 июля 1975 г.».
Келья от времени совсем развалилась. Дверь покосилась и почти выпала. Крохотные оконца были завешены полуистлевшими тряпками. В одном месте ржавый лист кровельного железа провалился, и через образовавшееся отверстие келью периодически заливало дождем, а зимой засыпало снегом. Однако, как ни странно, вторая половина кельи, где стоял самодельный столик из ствола дерева, была в порядке. В этой части кельи на стене висела почерневшая от времени икона Пресвятой Богородицы Иверской, написанная скорее всего еще до революции каким‑то деревенским богомазом. Несмотря на техническое несовершенство изображения, отец Серафим отметил умилительную детскую простоту иконы. «Вот такие простецы, как этот богомаз да этот отшельник, и наследуют Царство Небесное», – подумал он.
Но мысль о том, что отшельник был простецом, скоро пришлось оставить. Между стеной и столиком отец Серафим обнаружил грубо сбитый ящик, в котором находилась рукопись не менее загадочная, чем ее автор.
Удивило уже само название рукописи – «Начальник тишины». Далее выглядело странным, что дата окончания рукописи и дата кончины отшельника совпадали. Необычным было и содержание рукописи, что стало ясно при беглом знакомстве с ней. Это был келейный дневник, начинавшийся весьма своеобразным рассказом от первого лица. «Неужели рассказчик и сделался впоследствии таинственным отшельником?», – гадал отец Серафим.
Были и еще два вопроса, связанные со всей этой историей. Первый вопрос: кто написал эпитафию на могиле? Если отшельник сам ее заранее написал, то получалось, что он предугадал дату собственной кончины. И второй вопрос: кто похоронил пустынножителя? Не мог же он лечь в могилу и закопаться. Но, если с ним был кто‑то еще, то про келью и подвижника знали бы прочие обитатели Абхазской пустыни. Полная неизвестность этой кельи и ее хозяина могла быть соблюдена только при условии, что отшельник ни с кем не поддерживал отношений и про его приход на пустынножительство никто ничего не знал. А такое было практически невозможно.
Отец Серафим так был тронут девственной сокрытостью найденного им отшелия, что решил провести ночь на том месте и помолиться «о упокоении зде подвизавшегося раба Божия, его же имя Сам веси, Господи». Монах-проводник ушел к жившему неподалеку пустыннику, и отец Серафим остался один.
На горные хребты опустилась слепая южная ночь, иеромонах зажег принесенную с собой свечу и хотел было встать на молитву… Но тут началось! Раньше отец Серафим думал, что про такое только в житиях да патериках пишут, а выяснилось, что и в его собственной жизни подобное возможно. Сначала по полу кельи стал прогуливаться здоровенный еж, оказавшийся вовсе не ежом, а самым обычным бесом. Это выявилось после того, как отец Серафим от неожиданности его перекрестил. Еж метнулся в сторону, на мгновение исчез, но сразу же опять появился, на этот раз уже в виде полосатого кабана. У отца Серафима вспотели ладони. Он отшатнулся к стене и, с силой разрубая воздух, вновь сотворил крестное знамение. Кабан исчез. Но тут в окошко просунулась чья‑то окровавленная рука. Отец Серафим яростно атаковал ее крестным знамением. Рука исчезла… В этом же роде продолжалось до утра. Когда все закончилось, отец Серафим упал на земляной пол перед иконой и стал со слезами благодарить Господа, что по молитвам жившего здесь безымянного подвижника, был спасен от лютой смерти в эту ночь. «Как же он‑то, родненький, терпел?», – ужасался отец Серафим.
Успокоившись, иеромонах поднялся с пола, отер слезы и по памяти пропел панихиду о упокоении отшельника…
…Сидя в своей приходской избушке, где уютно потрескивали дрова в печи, в стакане с витым подстаканником дымился ароматный чай, а у ног, свернувшись клубком, мирно посапывал Абрикос, отец Серафим вспоминал прошлогодние приключения в Абхазии, как удивительный сон и не более. Но то был не сон. Словно знак из другого мира, посреди уютного келейного благобыта лежала на письменном столе ветхая рукопись «Начальник тишины».
С того времени, как отец Серафим сделался обладателем рукописи, он прочел ее несколько раз и чем глубже вникал в нее, тем она казалась ему интересней и таинственней. «Попробуем еще раз. Господи, вразуми», – взмолился отец Серафим, перекрестившись на икону «Спас Благое Молчание», и приступил к чтению.
Глава двенадцатая.
Рукопись «Начальник тишины»
I. Сияние
Как я летел! О, как я летел. Струи восходящих потоков звенели, как струны гитары. Земля внизу была чем‑то бесконечно далеким, к чему я, казалось, не имел никакого отношения. Я был сам по себе, она – сама по себе. Поднимая лицо вверх, я видел лазурное воздушное море, без единой червоточины. Дыхание то и дело перехватывало, а сердце сжималось маленьким комочком и забивалось глубже под ребра, словно птенец в расщелину скалы.
Но вот на моем пути все чаще стали попадаться птицы, то ли голуби, то ли вороны, – я не успевал разглядеть. Они испуганно шарахались от меня в разные стороны. Земля стремительно приближалась и становилась все реальнее и… страшнее. Там ждала смерть.
Меня пронзила горькая мысль: «Это ведь я только думаю, что лечу. На самом деле я падаю».
– Что же ты так тянешь к себе, земля?! Не хочу-у-у!..
Падение было обычным: быстрым и каким‑то обыденно скучным. Сердечная дробь, холод в животе, тупая боль в ногах и темнота, как обрыв кинопленки. Я разбился.
Мое тело упало на довольно милую поляну, окруженную стройными елями. Я лежал в высокой траве, раскинув руки, прижавшись лицом к влажной от утренней росы земле. Было тихо. Радостно щебетали птички. Над лужайкой порхали две коричнево-бурые бабочки-шоколадницы. Большой красный муравей забрался на мою щеку и важно вращал усами, вероятно раздумывая, переползать ему через струйку крови, стекавшую из моего уха по щеке, или нет.
Правда, я не видел ни поляны, ни елей, ни травы, ни птиц, ни бабочек, ни муравья. Я вообще ничего не видел, потому что разбился.
На душе у меня было скверно. Я пытался припомнить, на что надеялся, выпрыгивая из вертолета. Ведь меня предупреждали, что парашют может не раскрыться. Он и не раскрылся. А крыльев у меня не было. Перед полетом, как будто бы кто‑то, стоявший в тени, нашептывал моему самолюбию: «Прыгай. Будешь, яко Ангел». Вот я и стал, как ангел, только падший.
Я не знаю, сколько пролежал на той милой поляне в обществе птиц, бабочек и муравьев, которых не видел. Пребывая погруженным в совершенный мрак, не чувствуя своего тела, я думал: «Меня учили, что души нет. Я разбился, и у меня отказали все органы чувств: я ничего не вижу, не слышу, не осязаю, не обоняю, не могу говорить. И все же я знаю, что я – это я. Мое «я», наверное, и есть душа?».
