Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
Было много кафе, в которых предлагалось множество видов бутербродов, и их можно было брать в неограниченном количестве за одну и ту же плату. О качестве товаров и продуктов говорить не приходится.
Добросовестность и благожелательность. Отец выбрал себе в одном из магазинов полуготовой одежды костюм, оплатил и должен был через какое-то время его получить. Но разразилась война, отец звонит в магазин, чтобы узнать, нельзя ли побыстрее получить костюм? И ему говорят, что он может прийти прямо сейчас, в воскресенье! Мы все приходим в магазин, и нас встречают заведующий отделом и портной, который уже с утра сшивал костюм. Последняя примерка, последняя подгонка — и мы уходим с костюмом!
Все средние и крупные магазины, рестораны и кафе к весне 41-го года были уже национализированы, но продолжали работать как раньше. Во многих из них шефами были прежние хозяева. А маленькие кафе и магазинчики вообще оставались в частных руках. Дело в том, что в Латвии и во всей Прибалтике проводилась политика невмешательства советских властей в привычный ход местной жизни. В отличие от Западной Украины и Белоруссии, которые были первыми присоединены к СССР и где без промедления вводились советские порядки, а «буржуазные» кадры изгонялись.
В Риге 41-го года я встречал различные по отношению к Советскому Союзу настроения. У пожилых людей и студенчества часто можно было почувствовать подспудное недоброжелательство, и в то же время я с удивлением увидел однажды в Риге демонстрацию школьников. Все они были в красных пионерских галстуках и с энтузиазмом пели советские песни. Мы в Москве уже давно стеснялись носить пионерские галстуки вне школы, снимали их, выходя на улицу. В первые дни войны чувство солидарности с советскими людьми проявляли и рабочие. Но после войны, после массовых депортаций латышей в Сибирь и других советских прелестей настроение населения заметно изменилось в антисоветском направлении. Отец с матерью вскоре после войны побывали в Латвии и ощутили эту перемену.
Почему мои родители решились отправиться в Латвию в мае 41-го, когда уже чувствовалось приближение войны с Германией? Помню, как к нам домой пришел Александр Фадеев, с которым отец находился в дружеских отношениях и пригласил специально, чтобы выяснить, не опасно ли ехать? Но Фадеев успокоил отца, что до августа ничего не случится.
Тогда я единственный раз видел Фадеева. И он произвел на меня сильное впечатление. Запомнились голубые глаза, крупное, простое, открытое лицо интеллигента из народа, высокая, статная фигура и мягкая, даже застенчивая улыбка.
Незадолго до отъезда я, находясь на стадионе Динамо, на футболе, впервые в жизни увидел немецкий самолет. Он взлетел, видимо, с Тушинского аэродрома и шел очень низко — пролетел прямо над стадионом. На фюзеляже и плоскостях жирно чернели кресты и свастика. Над стадионом он немного даже снизился, словно хотел посмотреть на игру. Стадион притих, все на трибунах оторвались от футбола и проводили самолет глазами.
Поезд, в котором мы ехали в Ригу, был полон военных, и мама вздыхала — ей не нравилась эта ситуация. За неделю до начала войны, в субботу 14 июня, в рижских газетах было напечатано распоряжение начальника противовоздушной обороны Риги — привести ПВО города в состояние боевой готовности и обклеивать стекла окон бумажными лентами. В понедельник такие ленты уже появились в продаже, и через пару-тройку дней все стекла в городе крест-накрест были обклеены белыми лентами. Мама говорила, что надо паковать чемоданы, но отец и сосед-военный по гостинице в Кемери, с которым отец подружился, успокаивали, что это, наверное, только проверка боеготовности, тренировка...
Тогда же, в ночь с субботы на воскресенье, в Риге прошла операция по аресту и вывозу из города неблагонадежных элементов по спискам НКВД. На другое утро официантки ресторана нашей гостиницы вышли на работу с заплаканными глазами, и от них мы узнали, что ночью по всему городу разъезжали крытые грузовики с солдатами НКВД, которые арестовывали людей, поднимая их с постели, и увозили куда-то на этих же грузовиках. Потом стало известно — в Сибирь! Это были «потенциальные антисоветские, буржуазные элементы», которых до поры не трогали, но брали, оказывается, на заметку. Но и после этого по-прежнему никто из советских постояльцев гостиницы, кроме моей мамы, не верил, что война на пороге.
Я теперь часто вспоминаю ту ситуацию как пример прискорбного человеческого свойства не верить в очевидную неизбежность события, если оно слишком страшное, катастрофическое. Слепота принимает в таких случаях патологический характер какого-то гипнотического ступора. Люди в этом состоянии оказываются неспособны предпринимать самые элементарные меры для своей защиты.
В воскресенье 22 июня мы собрались идти гулять по взморью, по знаменитому, бесподобному Рижскому взморью — дюны тонкого белого песка, заросли пышно цветущей сирени и за ней — кряжистый, опять же на дюнах, сосновый лес. С нами должен был пойти и наш сосед-военный. Утром, до завтрака, я вышел сделать небольшую пробежку по гостиничному парку (я уже тогда начал увлекаться спортом) и с удивлением увидел возле водонапорной башни двух солдат в необычной зеленой форме, с винтовками с примкнутыми штыками. Я хотел было пробежать мимо башни, но они остановили меня и строго велели повернуть обратно. Потом стало известно, что это были срочно мобилизованные латвийские рабочие, которых одели в форму знаменитых «латышских стрелков». Значит и форма была уже припасена. «Стрелки» заменили старую полицию, которой советские власти не доверяли.
Но тогда я еще ничего не понял, и мы с отцом, одевшись по-походному, постучались в номер соседа, с которым договорились идти на прогулку. Сосед встретил нас с мрачным лицом и, ничего не говоря, пригласил в комнату к включенному радиоприемнику, из которого несся странный, хриплый и злобный голос, говорившей о том, что немецкая армия идет освобождать Россию от гнета жидов и коммунистов, которые совершенно замучили русское крестьянство. «Война!» — сказал сосед. Голос принадлежал, очевидно, русскому эмигранту на немецкой службе. Я взглянул на отца и вздрогнул: настолько изменилось его лицо.
Вспоминая потом это время, я поражался, как легковерны были советские люди. Ведь очень многие сразу поверили в правильность сталинского сближения с Германией в 1939 году. И это после года 1938-го, после двухлетней гражданской войны в Испании, когда вся страна горела солидарностью с испанскими республиканцами и ненавистью к фашистам — немецким, итальянским, испанским. Очень многие стремились тогда поехать добровольцами в Испанию, и участники той войны воспринимались как герои. Торжественно принимали вывозимых из Испании детей погибших родителей, жадно ловили новости о войне, победы республиканцев становились праздниками, поражения ввергали в скорбь. Поэты слагали стихи. «Я хату оставил, пошел воевать, чтоб землю крестьянам в Гренаде отдать...» Репортажи Михаила Кольцова, Ильи Эренбурга зачитывались, что называется, до дыр.
И вдруг — встреча Молотова с Риббентропом, гитлеровским министром иностранных дел, торжественное заключение пакта о ненападении, который подавался и воспринимался как союзный договор, аншлаги в «Правде»: «Народы, спаянные кровью!» (русские и немцы, значит), «Война спровоцирована англо-французскими империалистами», «Гитлер — борец за мир!».
Начинается дележ Польши. Все жадно изучают напечатанную в газетах карту с демаркационной линией. Напомню, что первая линия раздела, предложенная немцами, проходила по Висле и доходила до Варшавы, но вскоре была опубликована новая карта с разделением Польши по границам Западной Украины и Белоруссии. Сталин хотел выглядеть благородно: это не аннексия, а воссоединение! мы лишь возвращаем отторгнутые в 1920 году польскими панами западные земли Украины и Белоруссии.
И все приветствуют вступление Красной армии в Польшу и начинают болеть за немецкие войска в их противостоянии с Англией и Францией. Запомнилось, как один наш дальний родственник (и еврей!) возмущался, о чем себе думают англичане и французы (речь шла о создании ими корпуса генерала Вейгана в помощь «белофиннам»), ведь стоит появиться на Западном фронте нескольким нашим дивизиям, и им, французам и англичанам, капут. (В 41-м этот человек пошел добровольцем на фронт и вскоре погиб, как и большинство добровольцев.)
А уж какой был праздник, когда Красная армия вошла в Прибалтику! Запомнился каламбур: «Каунас уже у нас!». Об Испании, о фашистских зверствах, о разрушенной Гернике — забыто начисто, словно ничего этого и не было! Военно-патриотические настроения овладели интеллигенцией.
Помню только одно любопытное исключение. На просмотре в Доме кино документального фильма о финской войне я сидел рядом с супругами Пастернаками, точнее, рядом с женой поэта Зинаидой, и когда начались финальные кадры о победе Красной армии, я услышал, как она проворчала: «Ну конечно, наши обязательно побеждают!...» И я возмутился про себя: «Так ведь Красная армия действительно победила!».
