Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
На исходе 30-х годов отец забросил драматургию: в театрах свирепствовала цензура, и у него уже не было сил заниматься пробиванием и постановкой пьес. Он коротал время писанием рассказов из своей зарубежной жизни, которые имели большую популярность. Среди них были очень хорошие, на мой взгляд, рассказы, если закрывать глаза на грубые пропагандистские пассажи, которые отец вставлял на всякий случай — для редакторов и цензуры. Слава богу, пассажей таких было не очень много. С начала войны отец уже вообще ничего не писал. Он как-то быстро состарился, одряхлел, а после ХХ съезда стал убеждать меня и всех, что теперь все будет хорошо.
Сейчас один из самых важных вопросов — это когда сломался народ в России, потеряв способность к самозащите, солидарности, объединению? Конечно, такое враз не случается, но все же часто можно выделить, определить какой-то отрезок времени, в течение которого был перейден незримый рубеж, или, как говорится, количество перешло в качество.
И я все время об этом думаю, и мы еще будем на эту тему говорить, но что касается отца, то слом у него произошел, видимо, в годы «ежовщины». Потом война добавила, потом — антисемитская кампания (имя отца тогда выбрасывали из учебников литературы: негоже еврею быть основоположником советской драматургии!), и моя ситуация испугала, когда я сделался антисоветчиком и лишь чудом не попал в сталинские лагеря. Но решающий удар, я думаю, нанесла «ежовщина»: опрокинула веру отца в идеалы революции, социализма, за которые он боролся, и потрясла поведением людей, потерявших человеческий облик.
До «ежовщины» было еще и раскулачивание, и отец говорил, что оно произвело на него гнетущее впечатление, но деревня была далеко, и в 1929—1930 годах отец жил в Германии. Ну а «ежовщина» — это было раскулачивание, пришедшее в город!
Надломила отца и болезнь — артериосклероз, обостренная непонятно откуда взявшейся ипохондрией. Тут даже такая причина возможна. Чтобы добиться своей поразительной справки о «противопоказанности» для него партсобраний, отец, вероятно, должен был в той или иной степени, сознательно или непроизвольно, преувеличивать свою болезнь, что, как известно, имеет обратное воздействие. Когда приходится всем на вопрос, как ты себя чувствуешь, отвечать — плохо, то и начнешь себя чувствовать плохо! В 1940 году отец, когда ему было всего 55 лет, уже получил персональную пенсию по инвалидности. Здесь, я уверен, сказалось и то обстоятельство, что отец, проведший первую половину жизни в интенсивном физическом труде, затем резко перешел на сидячий образ жизни при напряженной умственной работе, не занимаясь никаким спортом — и это, конечно, плохо отразилось на его здоровье.
В результате от прежнего бесстрашного и заряженного энергией человека в последние 20-30 лет жизни ничего не осталось. Кто-то назвал жившего в нашем подъезде в Лаврушинском Константина Федина «чучелом орла». Увы, эта метафора подходила и к отцу. Сталинская жизнь испотрошила многих сильных людей, превращая их в чучела.
На меня эта метаморфоза, произошедшая с отцом, очень сильно подействовала. Глубоко в подсознание вошло стремление не уподобляться отцу, каким он стал в последний период его жизни, не сдаваться ни за что, не впадать в уныние. Ведь еще Фрейд говорил, что воспитание возможно и по принципу — не быть похожим в чем-то на любимого человека. И мне это, кажется, удалось.
У иного читателя может возникнуть вопрос, как я отношусь к Октябрьской революции и к тому, что отец активно участвовал в ней? Я хотел было поместить здесь две мои недавние статьи — о революции и роли Ленина, чтобы развернуто изложить мое отношение к этим предметам, но решил повременить: статьи слишком уж сегодняшние. Я дам их ближе к концу книги. А до той поры могу посоветовать перечитать предисловие: там в общих чертах говорится о моем отношении к Октябрьской революции.
И еще, для разрядки. Известный комментатор ОРТ и «черных» «Известий» Максим Соколов, отвечая на вопрос какой-то наивной читательницы: почему Россия никак не может избавиться от насилия — вначале вот была Октябрьская революция, а сейчас — война в Чечне? — ответил: «Эти события нельзя равнять между собой. Октябрьская революция была преступлением, а война в Чечне — тяжелая необходимость». Так вот я так не думаю. Думаю наоборот: чеченская война — преступление, а революция была в известном смысле тяжелой необходимостью!
И не думаю также, что революция эта и предшествовавшее ей многовековое социалистическое движение в мире — случайное, преходящее явление в истории, которое отгорело и о нем можно забыть или назвать преступлением. Оно, это явление, как я увидел на Западе, уже вновь возрождается, но в другом, более совершенном виде.
Так что я не осуждаю отца за его участие в «октябрьском преступлении». Я скорее горжусь этим, как и тем, что отец не принимал участия в сталинской контрреволюции.
Другое дело, что я, разумеется, считаю насильственные и неправовые методы борьбы, применявшиеся в России как революционерами, так и контрреволюционерами, в нынешнюю эпоху неприемлемыми. И они уже в мало-мальски цивилизованных странах не применяются. Примеры — свержение фашизма в Испании, Португалии, «коммунизма» — в Чехословакии, Венгрии, Польше. Образцы ненасильственных революций — это и Пражская весна, и победа польской «Солидарности» в августе 1980 года.
Глава 3 Война
Заграничная Латвия.
22 июня.
Прорыв на Варшаву. Эвакуация, Берсут.
В Чистополе. Познание сталинской России.
В ГУЛАГе. Антисоветское воспитание.
Возвращение в Москву.
«Коммунист» Пастернак.
Первое столкновение с властью.
Сталин, нацизм и Вторая мировая война.
7 миллионов и 25
В мае 1941 года я впервые попал на Запад, в Европу, хотя формально не выезжал за пределы СССР. Родители взяли меня с собой в Латвию, за год до того присоединенную к «союзу республик свободных». Они решили поехать в Кемери под Ригой, где была какая-то замечательная грязевая лечебница или курорт, чтобы отец мог подлечить ревматизм, которым он страдал издавна.
Мне шел тринадцатый год. То путешествие послужило толчком для моего повзросления. У меня словно глаза открылись на окружающую жизнь. Я оказался в совершенно другом мире. Помню общее ощущение покоя, красоты, чистоты, уюта. Даже природа изменилась: стала ярче, чище, красивее и опять же — спокойнее. Особенно был я потрясен, когда на первой же латвийской станции на крыше вокзала (!) увидел большое гнездо и в нем — красавца аиста. Я тогда в первый и последний раз в жизни видел аиста на воле, не в зоопарке. Он стоял в своем гнезде, как и полагается, на одной ноге, подогнув другую.
Пока поезд шел по Латвии, я не уходил от окна в тамбуре. Ближе к Риге рядом со мной оказался какой-то пассажир, который тоже не отрывал глаз от проносившихся мимо пейзажей, поселков, станций. В какой-то момент я услышал, что он что-то бормочет. Я прислушался и понял, что он ругается про себя, тихо матерится что-то насчет того, что он вот столько уже лет в партии — тра-та-та! — и даже не подозревал, что может быть такое на свете — тра-та-тра-та-та! — и почему же у нас все не так — мать вашу так!? И тому подобное. Меня, пацана, он, видимо, не боялся.
Много позже, оказавшись в эмиграции в Германии, я понял, что меня и других советских больше всего поражало в Латвии. В России люди везде и всячески портят природу, и в экологическом смысле, и в эстетическом. Любые постройки уродуют вид, деревенские ли, городские, и уж тем более — промышленные. И все в России к этому сызмальства так привыкли, что и не представляют, что может быть иначе. А вот в Латвии (перед войной), как и в Западной Европе (где я оказался после войны), люди землю и природу украшают. Я нигде не видел, чтобы деревни, отдельные дома или даже промышленные строения портили бы вид. Такие там дома, такая у них расцветка и архитектура, такая расстановка. Это трудно себе представить, это надо видеть. И в Латвии я впервые увидел подобное...
По Риге я ходил с широко открытыми глазами — пожирал новизну впечатлений. Теперь, после того как я пожил на Западе, я вижу, что уровень жизни, точнее благоустроенности, был в Латвии тогда выше, чем сейчас даже в Германии или Швейцарии — самых благоустроенных странах Запада, которые мне пришлось повидать. Запомнилось удивительное качество и разнообразие сервиса. В магазинах, например, вас в фойе встречали служащие и спрашивали, что бы вы хотели приобрести, и сразу говорили, есть ли у них такой товар. И если товар имелся, вели вас в соответствующий отдел. Служащий сам нес все купленные вами вещи, сам сдавал их в кассу, упаковывал и предлагал, если надо, доставить товар домой, в гостиницу. В больших универмагах продавцы помещали ваши покупки на ленты трансмиссии или в пневматические трубы — и они оказывались внизу, в кассе. В городе были магазины верхней одежды, в которых она хранилась в раскроенном виде, и ее сшивали для покупателей по их меркам. В одном из таких магазинов родители купили мне первый в моей жизни костюм.
