Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
А уж какой был праздник, когда Красная армия вошла в Прибалтику! Запомнился каламбур: «Каунас уже у нас!». Об Испании, о фашистских зверствах, о разрушенной Гернике — забыто начисто, словно ничего этого и не было! Военно-патриотические настроения овладели интеллигенцией.
Помню только одно любопытное исключение. На просмотре в Доме кино документального фильма о финской войне я сидел рядом с супругами Пастернаками, точнее, рядом с женой поэта Зинаидой, и когда начались финальные кадры о победе Красной армии, я услышал, как она проворчала: «Ну конечно, наши обязательно побеждают!...» И я возмутился про себя: «Так ведь Красная армия действительно победила!».
Того, что победа эта была очень кислая, что наша армия продемонстрировала в той войне удивительную слабость, что и стало главным аргументом для Гитлера в его решении напасть на Россию, я тогда, естественно, не знал.
Двадцать первого июня, узнав о войне, родители спешно собрали вещи и вызвали такси, чтобы ехать в Ригу. Когда такси подъехало, я с удивлением увидел, что шофер одет в зеленую форму «латышских стрелков». Но удивление переросло в изумление, когда таксист, доставив нас в Ригу, к латвийскому отделению Союза писателей, отказался взять деньги за работу. «В такой день я не могу с советских людей брать деньги!» — сказал он торжественно.
В Риге улицы также патрулировались «латышскими стрелками», рабочими в зеленой форме. Полиции совсем не было видно. Когда начинались воздушные тревоги, зеленые «стрелки» сурово покрикивали на прохожих, чтобы они побыстрее уходили в убежища.
В Союзе писателей отец хотел связаться с чиновником, принимавшим нас по приезде в Ригу, но сотрудники Союза, опустив глаза, сказали, что этого человека нет в городе. Мы поняли, что он попал в число неблагонадежных и сейчас держит путь в восточном направлении.
Вопрос с отъездом в Москву оказался проблемным, и мы еще примерно неделю просидели в Риге, живя в гостинице.
Через день-два после начала войны в местном отделении Союза писателей мы стали свидетелями удивительной картины. В фойе была вывешена карта военных действий, и на ней красными флажками отмечалась линия фронта. Сведения поступали из официальных военных инстанций. И вот, придя в Союз, мы увидели возле карты возбужденную толпу писателей и сотрудников Союза. Флажки вдоль литовско-немецкой границы были слегка отодвинуты вглубь Литвы, но на польско-немецкой границе клином глубоко врезались в немецкую зону и упирались в Варшаву.
Все поздравляли друг друга: «Прорыв к Варшаве! Ну вот, а мы испугались. Все в порядке, как и следовало ожидать». И мы уже не волновались, когда вечером завыли сирены воздушной тревоги.
Но налеты и воздушные тревоги случались все чаще и становились продолжительней. Чтобы пройти небольшое расстояние, надо было тратить порой несколько часов: только давался отбой, и мы выходили из укрытия, из какого-нибудь подъезда, проходили сотню-другую метров, как опять начинали выть сирены. Похоже, на немцев не действовал советский прорыв под Варшавой... Ночами город сотрясался от стрельбы зенитных орудий, в небе не затухал фейерверк разрывов и трассирующих пуль. Иногда раздавались мощные, глухие взрывы и вздрагивала земля. Это уже падали где-то немецкие бомбы! Латыши с удивительным бесстрашием и хладнокровием относились к налетам. В первые день-два они еще быстро покидали улицы, когда начинали выть сирены, а потом стали стремиться пройти как можно дальше в нужном им направлении, и «латышские стрелки» чуть ли не прикладами загоняли людей в подъезды. Ночью в бомбоубежища почти никто не шел, и мы тоже оставались в гостинице, любовались разрывами зенитных снарядов и трассами пулеметных очередей. В доме напротив в открытых окнах, на подоконниках, свесив ноги наружу, сидели латыши и глазели на небо. Некоторые сидели в исподнем. Мне очень хотелось увидеть взрыв, падение немецкого самолета, но ни разу не пришлось.
Когда мы вернулись в Москву и там в начале июля впервые началась ночная воздушная тревога, которая, как сообщили наутро газеты, оказалась учебной (сталинские штучки), я был поражен, увидев панику, охватившую москвичей. Под нашим «домом писателей» в Лаврушинском переулке, что напротив Третьяковской галереи, было единственное в округе бомбоубежище, и туда устремились толпы взъерошенных, кричащих людей, с детьми, с узелками. В дверях, конечно, возникла давка. По рижской привычке мы в бомбоубежище тогда не пошли и впредь не ходили. «Лучше под бомбой погибнуть, чем в давке», — говорил отец.
А в Риге в июне мы однажды увидели немецкие бомбардировщики воочию. Во время обычной дневной воздушной тревоги мы с отцом зашли под карниз ближайшего подъезда и стали ждать отбоя. Но вдруг над городом, над нами, с Запада, то есть со стороны фронта, на бреющем полете пронесся тупорылый советский истребитель (такие тогда были на вооружении), за ним — другой. Они явно «героически» удирали с поля боя! Стало тревожно... Там, откуда прилетели истребители, залаяли зенитки, застучали крупнокалиберные пулеметы, и вскоре — никогда этого не забыть! — из-за домов, на сравнительно небольшой высоте стали выплывать черные, с крестами и свастиками немецкие бомбардировщики. Мне казалось, что я вижу, как поблескивают стекла их кабин! Шли клиньями, в строгом порядке, один клин, другой, третий...
И вдруг под самолетами начали раскрываться белые колпачки. «Парашютисты!» — закричал я. «Нет, — сказал отец. — Это разрывы зенитных снарядов...» И почему-то все разрывы, словно нарочно, ложились то ниже, то выше самолетов. После войны, изучая зенитную артиллерию на военных занятиях в МГУ, я узнал, что при той технике ведения огня, которая применялась Красной армией, сбить самолет наши зенитки могли только случайно.
Вскоре там, куда улетели немецкие бомбардировщики, стали раздаваться тяжелые взрывы, и из-за домов начало подниматься огромное, в полнеба, облако пыли и дыма. Немцы бомбили что-то на окраине города. Земля поднималась и опускалась при каждом взрыве, и я боялся, как бы дома не начали рушиться.
Вы спросите, а что же сталось с победными флажками на карте, под Варшавой? Да карта исчезла! В Союзе писателей глухо шептали, что немцы взяли прорыв в клинья.
В семидесятых годах в эмиграции появилась книга беглого чекиста Суворова, в которой он доказывал, что Сталин первым стал готовиться к войне с Германией и первым начал войну. Ему возражали, развернулась дискуссия. Не знаю, кто тут прав, но события, которым я был свидетелем: переполненные военными поезда, приведение за неделю до войны ПВО Риги в боевую готовность, «зачистка» Риги от неблагонадежных латышей и флажки на карте под Варшавой — все это говорит по крайней мере о том, что официальное утверждение о неожиданности нападения Германии на СССР — примитивная советская ложь, призванная оправдать сокрушительное поражение Красной армии и всего сталинского режима в первый год войны.
Между прочим, отец рассказал мне, что весной 41-го года на традиционном приеме в Кремле выпускников офицерских училищ Сталин неожиданно для всех поднял тост не «за мир во всем мире», как он это делал раньше, а за «приближающуюся эпоху революционных войн». Не думаю, что у отца была ложная информация.
Мы выехали из Риги примерно через неделю после начала войны. В Москве отец узнал, что уже на следующий день в Риге московский поезд прямо на вокзале перед отправлением был обстрелян немецкими истребителями, и людям пришлось спасаться от пуль под перронами и вагонами. Были убитые и раненые. А еще через несколько дней немецкие войска взяли Двинск (Даугавпилс) и перерезали железную дорогу на Москву.
В июле родители присоединили меня к коллективу детского лагеря Литфонда Союза писателей, и вместе с ним я отправился в эвакуацию, в Татарскую АССР, в поселок Берсут на Каме, немного выше Чистополя. Добирались мы туда весьма романтично: на поезде до Казани, а далее — на пароходе до Берсута. Из-за анархии, царившей в стране в первые месяцы войны, на пароходе нас кормили черным хлебом с черной икрой! Среди эвакуируемых писательских детей выделялся Тимур Гайдар, отец нашего главного реформатора Егора Гайдара. Он был одним из самых старших и носил имя героя популярного перед войной фильма «Тимур и его команда», снятого по повести его отца, Аркадия Гайдара. То есть отец дал имя своему герою по имени сына, что было не очень-то уж умно, так как обрекало сына на шальную славу. И эта слава явно вскружила ему голову, хотя он мало походил на своего кинематографического тезку, бегавшего этаким маленьким фюрером в коротких штанишках с красным галстуком. Тимур реальный щеголял в брюках клеш и тельняшке, имел сочные красные губы жуира и норовил держать под руками сразу двух девушек, сущий Жора из Одессы. Впоследствии он, как известно, стал спецкором «Правды» на фронтах борьбы с американским империализмом и дослужился до звания контр-адмирала, сухопутного, от прессы. Не случайно, видимо, с юности имел тягу к тельняшкам!
