Эрленд Лу - Мулей

Я лечу в Копенгаген. В аэропорт «Каструп». В сам город мне ехать не хочется. Поброжу по аэропорту, может, съем сосиску, осмотрю магази­ны, а потом — дальше куда-нибудь.

Я отключилась, когда самолет заскользил над фьордом, и очнулась оттого, что меня трясет про­водница и спрашивает, не нужна ли мне помощь. Оказывается, я плакала во сне. Вряд ли это бывает со мной постоянно, хотя кто знает, я же сплю одна. Подушка вроде не мокрая, даже не влажная. Но я поблагодарила за такую заботу, и мне разреши­ли побывать в секретной комнате бортпроводниц в хвосте самолета. Пока мы шли по проходу, пас­сажиры — в основном мужчины с ноутбуками на коленях — провожали меня взглядами и конечно же думали, что я боюсь, что самолет упадет, вот и распсиховалась девочка. Знали бы они. Проводни­ца, ее зовут Мона, дала мне чашку чая, и меня раз­везло по-настоящему, я разревелась, это так напо­мнило маму, она тоже считала, что все уладится, стоит выпить чаю. Но чай был вкусный, я выпла­калась и вдруг вспомнила, что разнюнилась из-за сна, по-своему хорошего: мне снилась городская ра­туша, которая стала местом посещения покойников, это как приходить к кому-то на свидание в тюрьму, та же процедура. Я, отстояв в очереди, подошла к окошку, заполнила форму — кого я хочу повидать, потом еще подождала, и меня проводили куда-то на верхние этажи в комнату свиданий, где за решеткой ждали умершие. Их можно было потрогать за руку, поговорить с ними, даже передать им что-нибудь. Я очень обрадовалась. И приятно поразилась столь замечательному нововведению городских властей, и такое удобное расположение, в самом центре, сел на метро — и всё. Но мамы, папы и Тома в комнате не было, только дедушка. Он был таким же как всегда, с большими руками, чуть более отстранен­ный может быть, но в здравом рассудке и с улыб­чивыми глазами, дед сказал, что мечтает о ноже, тут время течет слишком медленно, а был бы перочин­ный ножичек — вот такой с тремя лезвиями, мед­ным ободком и рукояткой из карельской березы — можно было бы строгать хотя бы. Но ножички эти дорогие, целых две тысячи крон, а денег у него нет, так что мне придется выложить свои, если я захочу морочить себе голову стариковскими причудами, но он постарается что-нибудь придумать, чтобы вернуть мне деньги, и я сказала, чтобы он не вол­новался, денег у меня навалом, это не проблема, он ужасно обрадовался, это было видно. Я пообещала принести ему ножичек в следующий раз и спроси­ла, где мама с папой и Томом, но он только покачал головой: они передают привет и просят сказать, что пока еще не готовы встретиться со мной, им это слишком больно, они еще не привыкли быть мерт­выми, на это нужно время, объяснил дед, зря я ду­маю, что умереть — это просто, вовсе нет.

Может, я в следующий раз с ними увижусь, спросила я. Возможно, ответил он и взял меня за руку, мы посидели так несколько минут, потом пришел охранник и сказал, что свидание окончено. «Из карельской березы!» — крикнул мне вслед дед в закрывающуюся дверь. Я вышла, села на сту­пеньках ратуши и стала смотреть на фьорд и на толпу живых, передвигающихся по площади кто пешком, кто на скейтах. Мне подумалось: как хо­рошо, что мама, папа, Том и дед — вместе, что они здесь в Осло, и что этот странный и огромный памятник архитектуры стал домом мертвых. Та­ким образом мы демонстрируем всему миру, что наше общество заботится о своих усопших, счита­ет их интересы приоритетными. И путешествен­ника, приплывающего морем, первыми встречают наши покойники. Такие у нас тут, в Норвегии, по­рядки и нравы, подумала я.

...Я еще раньше обратила внимание, что мужчина по моим понятиям лет тридцати подолгу бесстыдно рассматривает меня, а когда наши взгля­ды встречаются, то он кивает или улыбается. Аб­солютно нормального вида, даже приятный, но все- таки не в моем вкусе, довольно грубо выструган­ный и с этим идиотским шнуром от мобильника в ухе, постоянно, даже когда не разговаривает по те­лефону, а это плохой знак, очень плохой. В конце концов он вытащил из своего кофра красную кни­гу, что-то написал, а потом подошел ко мне, про­тянул ее и по-датски предложил взять. Я вежливо отказалась, но он стал настаивать, чтобы я обяза­тельно взяла, она может мне понадобиться. Я по­жала плечами и поинтересовалась, откуда он может знать, что мне нужно, он ничего не ответил, просто положил книгу рядом со мной и исчез. Открыв ее, я увидела, что он написал: «Жду тебя в инвалид­ном туалете внизу через десять минут» — и на­рисовал рядом эрегированный член, здоровущий. Я спустилась вниз, он ждал. Мы походили по ком­натке, присматриваясь друг к другу, и в конце кон­цов оказались по обе стороны от толчка. Мы пя­лились друг на друга. Я с удивлением поняла, что готова почти на все, но когда дошло до дела, он повел себя по-идиотски и все испортил. Сначала долго смотрел на меня собачьим взглядом, а потом сказал: «Иди ко мне, я не опасный, я не сделаю тебе больно».

Я развернулась на сто восемьдесят градусов и ушла. Раз не опасный, пусть катится.

Теперь я лечу в Брюссель. Делать мне там не­чего, но я спросила кассиршу, куда она сама бы полетела, если бы ей предложили выбрать, что хо­чется. Она выбрала Брюссель. Ее парень работает там тренером в ооновской администрации. А мне все равно. Я вполне уверена, что двину дальше, не особенно затягивая пребывание на земле.

Вчиталась в красную книгу с вульгарным чле­ном в качестве посвящения. Она называется «Что должен знать каждый датчанин» и, похоже, пол­на разных интересных фактов из истории челове­чества и искусства, географии и прочего. Первым, на чем раскрылась книга, была гелиоцентрическая картина мира, это когда в центре Вселенной изо­бражали неподвижное Солнце, вокруг которого все вертится. А на геоцентрической картине в центре помещали Землю. Они обе не соответствуют моему представлению о Вселенной: в центре нет ничего, кроме огромной адской черной дыры, куда все по­степенно проваливается.

22 февраля

Вчера я из Брюсселя никуда не улетела, но это даже неплохо, мне здесь нравится. Мне повезло — успела до закрытия дьюти-фри купить коробку бельгийского шоколада и всю ночь его ела. Я поч­ти не спала, сидела по очереди в разных молит­венных комнатах, чтобы почувствовать настрое­ние. По-моему, чуть ли не первое, о чем спро­сил меня психогейр, это верю ли я в бога. Мне пришлось ответить нет. А он сказал, что многие, пережившие трагедии такого же масштаба, как моя, обратились к богу, и хотя я всегда прояв­ляла сдержанность в своих отношениях с богом, должна признать, что в глубине души долго хра­нила возможность уверовать, так что когда в аэро­порту Брюсселя обнаружился целый коридор с комнатами для религиозных процедур, я подума­ла, что это замечательный шанс разобраться во всем раз и навсегда. «Places of Worship», — напи­сано на указателе наверху эскалатора. Я все вре­мя как-то упускаю из виду, что большая часть на­селения Земли верит в какого-нибудь бога, и это важная часть жизни людей, поэтому даже когда они путешествуют и куда-то летят, им нужно ме­сто уединения. В этой стране руководство аэро­порта построило шесть, извиняюсь, семь комнат, где представители разных вероисповеданий могут помолиться или просто посидеть и расслабить­ся. У них есть комнаты католиков, протестан­тов, православных, иудеев, мусульман, гуманис- тов-атеистов и вдобавок консультант по вопросам морали, имеющий отдельную комнату со стеклян­ными стенами, стол, компьютер и шкаф. Я реши­ла просидеть в каждом «храме» сколько потребу­ется, но я чувствовала, что нижний предел — хо­тя бы час на комнату. Я думаю, что если искать смысл в наличии бога, то он таков: бог должен помогать тем, кому плохо. Это программа-мини­мум. Мне плохо. Значит, бог должен мне помочь. А нет, пусть проваливает. Я помню из школы, что христианский бог не любит, когда его испытыва­ют, он хочет, чтобы человек безоговорочно при­нимал его и его слова, сказанные в Библии, за чистую монету. Но уж дудки. Меня ему придется убеждать как Фому неверующего. В пяти комна­тах, построенных с идеей, что бог есть, я читала примерно такую молитву: Дорогой бог, меня зо­вут Юлия и я потеряла родителей и брата в авиа­катастрофе в Африке. Я очень их любила и те­перь, когда их не стало, у меня пропало желание жить. И так тянется уже десять месяцев. До сих пор ты не помогал мне, но и я не просила тебя о помощи. Недавно я пыталась покончить с собой, но ничего не получилось, потому что один приду­рок в магазине Осло продал мне неправильную веревку. И после этого все стало совсем невыно­симым. Я не справилась с таким простейшим де­лом как умереть, и теперь у меня такая ситуация: мне не хочется жить и я не могу умереть. Пони­маешь? Я не живая и не мертвая и не знаю, что мне делать. Так что у тебя нет выбора, ты должен вернуть мне желание жить или ликвидировать меня, на худой конец послать кого-то сделать это от твоего имени. Можешь дать самолету упасть. Что тебе стоит? Я понимаю, что это непростое ре­шение — погубить целый самолет только потому, что одному из пассажиров надо умереть, и мне конечно же не хочется увлекать с собой на поги­бель остальных, но ты все держишь в руке своей и запросто спасешь остальных. Авиакатастрофа с одним-единственным погибшим — это просто святочная история, огромный плюс для репута­ции и твоей, и пилотов. Как ты к этому относишь­ся? Я понимаю, что в масштабе мироздания моя история не стоит и выеденного яйца. Здесь один человек, а там — огромный мир, и ты думаешь наверно, что можешь закрыть глаза на проблемы букашки Юлии, потому что они не сопостави­мы с войнами, стихийными бедствиями, нуждой и бесконечностью зла, но тогда ты сам себя заго­няешь в ловушку, потому что если ты отворачи­ваешься от малого, я отказываюсь верить, что ты не отвернешься от большого, так что смотри на это как на шанс спасти маловера, которому очень плохо, и я даю тебе слово, что если ты поможешь мне и я пойму, что помощь исходила от тебя, я буду верна тебе до конца моих дней. Я пойду в народ и без устали буду рассказывать людям об Иисусе, пока они не сдадутся, и если ты, как убеждал меня учитель в младших классах, видишь меня насквозь и знаешь, что у меня на сердце, то понимаешь, что я говорю серьезно. Аминь.