Эрленд Лу - Мулей

МЫ ПАДАЕМ.

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

ДЕЛАЙ ЧТО ТЕБЕ ХОЧЕТСЯ.

ПАПА

15 декабря 2005

Писать дневники не в моем стиле, но все твер­дят, что это поможет, а спать я все равно не сплю, валяюсь и чувствую себя настолько злой, или не­счастной, или не знаю какой, что готова заняться даже таким выморочным делом, как дневниковые записи, то-то порадуется один бородач в низине под нашей горой, в клинике, он уже полгода ну­дит, что я должна наконец собраться с духом и принять свое горе, и вот пожалуйста.

Меня достали все эти зануды, которые желают мне добра. Которые мне сочувствуют. Ну сколько можно?! Чтобы у каждого при взгляде на меня появлялась на физиономии эта гримаса: «Ах, бед­ная крошка»? Меня уже тошнит от нее, чем даль­ше, тем больше. Да, меня жалко, но это все ж таки моя проблема, правда ведь? Если я буду «бедной крошкой» сутки напролет, то свихнусь на фиг. Можно подумать, у всех остальных не случается никаких бед и печалей. Можно поду­мать, одна я такая на белом свете — потеряла всю семью.

Фрёкен Мейер всегда была мегерой, но ког­да я осталась одна, ее будто подменили, теперь у нее нет слов, чтобы выразить, насколько это нестрашно, — что я опять не сделала уроков, прям хоть проси ее снова омегериться, только ведь не скажешь такое человеку, Констанция тоже бедная, вообще не знает, с какого боку ко мне подступить­ся. Позавчера кончилось тем, что мне пришлось послать ее в задницу вместе с ее разлюбезными лошадками. Мы возвращались из нашей Христи­анской гимназии на метро, и на подъезде к Бессерюд она схватила мои руки и чуть не плача ста­ла умолять съездить с ней в Сёркедален пока­таться на лошадях. Вообще-то она уже несколько месяцев зазывала меня туда, потому что верховая езда исцеляет практически все на свете, по словам Констанции, едва я плюхнусь в седло, мне станет совершенно по фигу, скольких родных я потеряла и как это случилось, потому что лошадь, ее теп­ло и мощь, ее круп и прочие части тела (список прилагается) немедленно излечат меня и вернут к жизни, я, конечно, спросила, как часто лошадки проваливаются под лед на пруду Бугстадванн и тонут — прям вместе с седоком, Констанция зата­раторила, что такого ни разу не случалось, и я конечно же спросила, чего ради мне тогда пе­реться в такую даль, а она посмотрела на меня своими ланьими глазами с жалостью, в ответ я посмотрела на нее своими ланьими, с еще более глубокой жалостью, короче, мы долго таращились друг на дружку, как две горюющие лани, каждой из которых бесконечно-пребесконечно жаль по­другу, потом Констанция наконец просекла, что я издеваюсь, и выскочила из вагона, ну а я вдогонку предложила ей пойти в то самое место, вот, а вчеpa я на школу забила, так что теперь Констанция наверняка дергается, думает, что мы в ссоре, толь­ко меня это не колышет, вот, хотя я все же в состоянии понять, что это довольно фигово, ну то, что меня это не колышет.

17 декабря

Я снова что-то такое пишу... Зачем пишу, сама не знаю, да и зачем знать. Я заметила, что мне теперь вообще плевать, почему то, почему это, от­чего... Я просто фиксирую факты. Самолеты пада­ют. И какая разница почему. Но писать действи­тельно почему-то оказалось очень приятно, хотя мне неохота признавать правоту бородатого психогейра. Он считает себя крупным боссом, он уве­рен, что знает, что творится в голове у тех, ко­му тяжко, он ни капли не сомневается, что сумеет вернуть их к «относительно нормальной жизни», как он выражается. Поэтому недели две назад я спросила, доводилось ли ему самому терять в авиакатастрофе всю семью. Нет, не доводилось. Ну и с какой стати он так уверен, что пони­мает, каково мне сейчас, полюбопытствовала я. И он сказал, что у него большой опыт, он учился в Норвегии и за рубежом, работал с десятками людей, оказавшихся в моей ситуации, после че­го я предложила ему пойти на фиг, а он сердеч­но и снисходительно улыбнулся в свою бороду и сумел-таки несмотря ни на что опять оказаться симпатягой, вот что самое противное. Он никог­да не говорит, что он прав, но каждый раз, бы­вая у него, я это чувствую, вся проблема в моем настрое, но это уж извините, многие ли могут по­хвастаться расчудесным настроем всего через не­сколько месяцев после того, как вся их семья по­гибла в авиакатастрофе, в Африке, а тут еще Рож­дество на носу, будь оно неладно. Мое первое Рождество в одиночестве — в этом огроменном, пустом доме. Я получила не меньше пятнадцати приглашений на праздник, меня зазывают все мои дядюшки и тетушки, друзья родителей и роди­тели моих друзей, но я всем вру одно и то же: говорю, что уже обещала Констанции встречать Рождество у нее дома. А ее маме наплела, что иду к Тронду с Биттен. Ну и умница, обрадовалась она, лишь бы я в праздник не куковала одна. Ну откуда в людях столько дерьма? А то они не зна­ют, что рядом с ними жуть сколько народу встре­чает Рождество в одиночестве? И какое оно имеет отношение ко мне, это их Рождество? Все равно я не собираюсь заживаться на этом свете. Впро­чем, я еще ничего не решила. Разберемся посте­пенно.

20 декабря

Сейчас сидела у большого окна, и мне вспом­нился разговор между Томом и папой, подслу­шанный мной однажды. Я лежала на диване, и они думали, что я сплю. Это было в период Ренаты-керамистки, Том тогда играл в рок-группе и собирался быть писателем или вольным художни­ком со всеми вытекающими. В частности, он ре­шил бросить Христианскую гимназию. Папа при­гласил его «потолковать», а я слушала и улыба­лась про себя. Я была целиком на папиной сторо­не. Как всегда. Папа держался совершенно спо­койно, он говорил, что люди нашего круга заняты серьезным делом, им некогда бренчать на гитаре, богемничать и строить из себя так называемых творческих личностей. Большинство этих личнос­тей не в состоянии ничего сотворить и однако же величают себя «творцами», в отличие от тех, кто действительно создает ценности. А сами эти ге­нии в лучшем случае могут надергать чужих идей и сварганить из них галиматью, которая никому не интересна. Нет ничего проще, чем разыгрывать из себя загадочную художественную натуру. Ис­тинные же творцы ничего не разыгрывают — они просто созидают, они не делают из этого реклам­ной кампании. Потом папа сказал, что если Том бросит Христианскую гимназию, он будет снят с довольствия и ему придется самому о себе забо­титься, от и до. Пусть сначала закончит гимназию, а затем юридический в университете, а после мо­жет хоть книжки писать, хоть горшки лепить, па­па препятствовать не будет. Я помню, как Том все больше бледнел. А папа подвел его к окну, пока­зал на город внизу и сказал: «Том, оставь ты всю эту дурь плебсу с низины: писать книги, самовы­ражаться и прочее. Мы, живущие здесь, на горе, сказал папа, не пишем, мы делаем так, чтобы ис­правно работала вся система, мы создаем ценно­сти, и кстати, я бы не особенно держался за Ре­нату, оголтелая девица, не чета тебе, ее будет ки­дать из крайности в крайность, я достаточно ясно выражаюсь? Ты понял, что я имею в виду?» Том понял.

Он закончил юридический за три месяца до аварии.

Кстати, папа, я стала писать. Хотя ты и сказал, что мы не пишем. Ты ошибся. Я-то вот пишу. И это ты виноват, что я пишу. Виноват по самые гланды.

21 декабря

Констанция конечно же считала, что сегодня поворачивается солнце. Я попыталась ей объяс­нить, что оно не поворачивается, но в 19.35 сегод­ня начинает медленно смещаться вверх. Солнце­ворот — это только наше восприятие. К Новому году день в Осло станет длиннее на 6 минут. Но солнце, как я уже сказала, ничего такого не за­мечает и никуда не поворачивается. Констанция терпеть не может, когда ее поправляют, сразу бе­сится, она тут же сбежала в свою конюшню в Сёркедален, а я не пошла к ней на праздник солнцеворота, который она устраивает сегодня ве­чером. Скорее в преисподней похолодает, чем я соглашусь праздновать удлинение дня. Моя меч­та — дни короче некуда. Встал — и тут же сно­ва в постель. Вот это идеальный распорядок. Все- таки Констанция какая-то глупая. Ничего-то она толком не знает. Вечно не может сообразить, в какую сторону переводить часы на летнее вре­мя. Если так и дальше пойдет, подруга моя плохо кончит, сядет на иглу — сразу, как только выяснит, что выездка и коняшки ее в жизни не про­кормят.

Пыталась уговорить Кшиштофа остаться на Рождество. Я сказала, что мне будет неуютно здесь одной. Но он рвется домой. Я щедро заплатила ему, чтобы он вернулся. Папа тоже бы так сделал. Кшиштоф классный мастер. Скоро закончит уже второй бассейн. Я делаю его в папином вкусе. Мел­кая плитка восьмиугольной формы, ультрамари­новая, такая же была в бассейне отеля в Берлине, где мы останавливались в прошлом году на Пасху. Маме ультрамариновая понравилась бы вряд ли. Ей вообще трудно было угодить в таких вещах. Но теперь в расчет принимаются только мои воспоми­нания. Кшиштоф просто находка. Согласен на ма­ленькие деньги, спит в самой крошечной комнате, ему нужно только тоненькое шерстяное одеяло и пепельница. Для меня загадка, почему Польша не добилась большего в этом мире. Видно, молятся слишком много. Кшиштоф так просто постоянно. Не представляю, о чем он без передыху молится. И знать не хочу. Когда умер папа римский, Кшиш­тоф целый день не брался за мастерок. Зато и до того, и после до черта плитки положил. Зачем я все это пишу, а?