Ворон на снегу - Зябрев Анатолий
«Виллис» с судьями уехал на большой скорости. «Студебеккер» с трупом уехал следом, зрители в окнах домов исчезли. Угрюмые солдаты, призванные в свидетели, разошлись строем по своим подразделениям, политико-воспитательная задача наша, свидетелей, состояла в том, чтобы мы рассказали всем, всем, кто не присутствовал, рассказали бы, как свершился справедливый суд и исполнился праведный приговор насильнику и мародёру, такие термины были в приговоре. Вот я и рассказываю только теперь. А тогда, придя в казарму, я ничего никому не мог рассказать, я безумно плакал, как никогда над потерянными товарищами не плакал. Но без слёз плакал. Со слезами-то нельзя.
* * *
А между тем рядом, в Альпах, на горных склонах, Красная Армия, теряя тысячи бойцов, ломала яростное сопротивление гитлеровцев, которым уже некуда отступать, но ещё надеющихся изменить ход войны. Нам уже были известны приказы Гитлера, его штаба, рассылаемые по своим войскам. Приказы эти попадали к нам в роту чаще обрывками, найденными в освобождённых домах и в траншеях. Замполит переводил их на политзанятиях, если не зачитывал, то как-то комментировал. Была такая установка: насыщать наши мутные мозги сведениями о том, что делается в стане агонизирующего врага.
Чтобы врезалось в память и произвело соответствующую реакцию в наших душах, замполит вывешивал некоторые выдержки из тех приказов в ленкомнате, переведённые, конечно, на русский. Вот одна из них, подписанная генерал-фельдмаршалом Рундштедтом: «Нашу борьбу следует довести до предельного упорства, а использование каждого боеспособного человека должно достигнуть максимальной степени. Каждый бункер, каждый квартал города и каждая деревня должны превратиться в крепость, у которой противник либо истечёт кровью, либо гарнизон этой крепости в рукопашном бою сам погибнет под её развалинами. Что же касается населения, то оно должно пожертвовать личной собственностью, уничтожив её, дабы она не досталась врагу. В этой суровой борьбе за существование немецкого народа, немецкой нации не должно щадиться ничто, даже памятники искусства. Отдадим же себя на службу фюреру и отечеству…»
Фюрерские крепости рушатся, оставшиеся в живых фюреровцы отходят дальше на Запад, на следующий километр, на следующую улицу, на следующий квартал, образуют новые крепости, которые опять рушатся…
Кроме развалин и мёртвых тел остаётся на отвоёванной территории ещё и ненависть к нам. Это злобное чувство может выплеснуться где угодно и из кого угодно: из старухи ли, выползшей из подвала, или из мальчишки, метнувшего мне в спину камень. Камень угодил вскользь, не очень больно, я обернулся, рыжая голова мальчишки торчала из-за угла разбитой стены, я погрозил ему, он спрятался, но выглянул в другом месте, не смирившийся. Камень по горбушке – это хорошо, лишь бы не пуля, – с благодарностью думаю я.
ТАЙНАЯ СИЛА
С весёлым любопытством поглядела на меня девчонка, совсем юная, перебегая улицу, я ответил ей улыбкой, она тоже улыбнулась, вскинула пушистые ресницы. После её улыбки я и вовсе растаял, обмяк сердцем, чего никак не следует делать. Девчонка качнула юбочкой, сделала лёгкий реверанс. Дальше я пошёл в состоянии влюблённости. Да, да, именно в состоянии влюблённости. Настолько пылкое, неустойчивое было у солдатика сердчишко. В тот день я чуть не подорвался на мине, установленной на газоне. Правильно бывалые фронтовики говорят: хочешь быть убитым – думай о зазнобах. Нет, мне быть убитым никак нельзя, мама ждёт, и сестрёнка младшая.
Я вернусь, буду их кормильцем. А на этот газон забрёл я сдуру. Обойти его надо было стороной, от дороги. Такие места начинены пехотными минами, и чтобы через них перейти, надо очень сосредоточиться. И тем не менее во сне девчонка приснилась. Почему-то не вся, а только глаза в пушистых ресницах, покорные и доверчивые. Этого оказалось достаточно, чтобы натянулись кальсоны. Мучительное состояние. Получается, что пока живой, живы в тебе и мужские потребности, хоть в зоне, хоть на войне.
Перемещаясь по чужезападным городам, крупным и некрупным, я убеждался, насколько здесь богаче живут люди, чем в моём Новосибирске, я видел. Заходишь в квартиру для проверки документов – мы сопровождали штабных офицеров, проверяющих документы, – а там ковры на стенах и на полу, диваны, стулья, шкафы, люстры, прочая предметность, и всё это такого изящества, какого никто из нас у себя в отечестве не видел и не мог видеть. Хозяев нет, квартира брошена со всем этим драгоценным барахлом, хозяева сбежали, боясь нас. В других квартирах такое же обстановочное хозяйство и тоже всё брошено на произвол судьбы.
– Стрелять их надо, – угрюмо выдавливал кто-нибудь, держа карабин с примкнутым штыком.
– Давить, – добавлял другой.
– Эксплуататоры, на рабочем народе нажились, – говорит третий, пробуя штыком шкаф, насколько крепка его зеркально-гладкая древесина.
Поскольку и в домах, расположенных в непосредственной близости от уцелевших заводских труб, явно предназначенных для жильцов не буржуйского сословия, не встречалось пролетарской бедности и голытьбы – на стенах и на полу тоже были фабричные мягкие, в разных раскрасках, ковры, не табуретки с лавками стояли, а стулья и кровати мягкие, ширина их равна длине, хоть повдоль ложись, хоть поперёк, и зеркала в полстены над кроватью, – разговор наш насчёт эксплуатации одних другими терял остроту и заходил в тупик. Что в одних домах, что в других возникало гнетущее желание ширнуть штыком в какую-нибудь мебель или прикладом приложиться к зеркалу, которое назло отображает тебя во весь рост вместе со стоптанными головастыми ботинками, вместе с линялыми обмотками и такой же линялой, доставшейся тебе от убитого бойца пилоткой.
Штабные офицеры не разделяли наше солдатское настроение, и потому имущество в домах после нашего посещения в большинстве случаев оставалось непорченым. Действовал приказ верховного: за мародёрство и всё такое преднамеренное – трибунал. Сколько уже было трибуналов!
Из политзанятий я знал – всем это разъяснялось доходчиво, – что всё богатое имущество сателлиты фашистской Германии, как и сама фашистская Германия, натащили себе из захваченных территорий СССР. Но тут же в моей голове не могла не возникнуть картина, как я с братом Васей за полгода до войны ходил доставать материал на костюм Васе и на рубаху мне в городской универмаг, расположенный в Новосибирске у мелькомбината. Очередь народ занимал с вечера, грелся у костров, к утру, к открытию магазина толпа собиралась в несколько сот, и в открытую дверь все лезли уже без всякой очереди, милиция пешая и конная не могла сдержать, здоровые попадали к прилавку первыми, слабых отталкивали. Чтобы достать ситец на рубашонку и дешёвое сукно на костюм, нам пришлось ходить на ночь всю неделю. Мне, мальчишке, удалось прошмыгнуть между ногами взрослых с риском быть задавленным на смерть, такие скорбные происшествия были чуть ли не каждый день, когда завозился в продажу ходовой товар. В одни руки отпускали продавцы только по три метра.
Вот и думай освободитель Европы: что мог завоеватель награбить в СССР и таким образом облагополучить себя?
В таком случае, зачем они на нас нападали, дуроломы? Раздвоение мыслей. Или нападали только затем, чтобы обучить нас правильной, самодостаточной жизни? Какая благородная задача! Хо! За такие обнаруженные мысли – непременно вышка. Потому, солдатик, запечатай мысли свои в своём черепке и чтобы никакой щелки. Посекретничать с товарищем по оружию,с соседом по койкоместу? С ума сошёл. Год спустя, когда наш энкэвэдэшный батальон передислоцируется на Урал с задачей охраны важнейшего объекта химпроизводства, я такую глупость сделаю: что-то ляпну на ухо сослуживцу, с которым у нас была одна тумбочка на двоих. Славный такой парень, деревенский, каким-то сомнением с ним поделюсь, забыв, что из одного уха существует выход в другое ухо, откуда всё вылетит. И ведь совсем какой-то пустячок я скажу, тем не менее, уже на другой день со мной обстоятельно будет заниматься представитель беспощадного СМЕРШа. Про тот драматический случай я как-нибудь расскажу, если не забуду.
